Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр

Накинув легкий шелковый халат, я спустилась вниз, в пустой вестибюль, куда со двора доносились голоса слуг и стук конских копыт, и с трудом отворила тяжелую дверь. Конюх все так же держал под уздцы лошадей, но Александр, видимо, куда-то отлучился. Правда, через минуту из-за угла дома показался и он сам, в изящном дорожном костюме из тонкого сукна и высоких ботфортах.

Я вышла на крыльцо — бледная, с сурово сжатыми губами. Он нахмурился, увидев меня.

— Вы уезжаете? — спросила я.

Он качнул головой, что должно было означать поклон. Потом, нетерпеливо сжимая хлыст, произнес:

— Как видите.

— И это после того, как…

Мой голос прервался. Я закусила губу, понимая, что едва не сказала глупость. К чему давать ему понять, как я преувеличила то, что на самом деле значило очень мало? Мне, взрослой опытной женщине, стыдно так ошибаться.

Я раздраженно напомнила:

— Завтра, если вы не забыли, должен был приехать мой отец, а также граф и графиня де Лораге. Мы пригласили их. Вы это прекрасно знаете!

— Прошу вас принести мои почтительнейшие извинения его сиятельству. Такая прекрасная хозяйка, как вы, сумеет сделать мое отсутствие совершенно незаметным.

— Вы насмехаетесь! — воскликнула я в бешенстве. — Я не знаю, есть ли такие дела на свете, ради которых вы были бы вправе пригласить моего отца, а потом не явиться на встречу!

С весьма мрачным видом он произнес:

— Я вынужден просить вас не задерживать меня, мадам, ибо дела, по которым я еду, очень важны. Я скоро вернусь, хотя и не могу назначить день.

Это было уже кое-что. Да, это было слегка похоже на слабую попытку оправдаться — хотя бы важностью дел. Я ничего толком не поняла, ибо он не давал объяснений, но, по крайней мере, он обещал, что скоро вернется.

Я проговорила более настойчиво:

— Может быть; вы скажете мне причину вашего отъезда? Что за тайна здесь кроется? Я ваша жена и…

Он прервал меня — раздраженно, резко, крайне нетерпеливо:

— К чему все это, черт побери? С какой стати я обязан все это выслушивать?

Я отступила, растеряв сразу все слова. О да, он умел оборвать разговор так, что мне не оставалось ничего, кроме как замолчать и опустить руки. У меня больно заныло сердце. Этот человек смотрел на меня такими холодными, такими равнодушными глазами, что на миг мне захотелось кричать от отчаяния. Потом на смену отчаянию пришла ярость. Какого черта! Пусть он едет куда хочет! Пусть не возвращается вовсе!

— Вы не хотите слушать? — спросила я негромко. — Что ж, я скажу вам еще только одно.

— Что же?

— Я прокляну себя, если еще хоть раз доверюсь вам.

Я ушла в дом, от всего сердца желая ему сгинуть где-нибудь в дороге, и в тот миг я была вполне искренна.

Волнения в Бретани усиливались с каждым днем. Один за другим возвращались из эмиграции шуанские предводители и собирали вокруг себя большие отряды. Шуанов становилось так много, что можно было не сомневаться, что к осени, при соответствующей подготовке и выучке, это бретонское воинство сможет захватить даже некоторые города. В лесах, в областях Бокажа, в деревнях его господство уже давно было полным. Директория порывалась ввести в Бретань и Вандею дополнительные войска, но дела на восточном фронте шли плохо, и эта мера так и оставалась неосуществленной.

С тех пор как членом Директории был избран Жозеф Сиейес, Баррасу пришлось слегка потесниться и даже усвоить по отношению к новому директору почтительный тон. Все с удивлением заметили, что впервые за последние четыре года Барраса нельзя назвать главным человеком в Республике. Общество смотрело на Сиейеса как на реформатора, способного вывести Францию из затяжного кризиса. Все надежды теперь возлагались на бывшего аббата. Всем казалось, что грядут большие перемены, и перетасовка в правительстве, предпринятая Директорией летом 1799 года (перетасовка, вследствие которой были отправлены в отставку умнейшие министры, в том числе и Талейран), была расценена как начало реформ.

Идея переворота носилась в воздухе. Положение страны никогда еще не было таким тяжелым; все вдруг стали утверждать, что так продолжаться дальше не может, что вода подступает к горлу… Сиейес осмеливался даже намекать на то, что, будь у него «шпага» — то есть преданный генерал, — решительные действия уже давно были бы предприняты.

Роль «шпаги» в перевороте готовы были сыграть многие генералы — Бернадотт, Журдан, Жубер, все как один прославленные и энергичные. Сиейес, похоже, ставил на Жубера — двадцатисемилетнего знаменитого полководца, героя Риволи; его имя произносилось наравне с именами Бонапарта к Гоша. Жубер был недоволен Директорией и даже, кажется, осмелился вслух заявить: «Мне, если только захотеть, достаточно двадцати гренадеров, чтобы со всем покончить». Словом, Сиейес и Жубер легко могли бы сговориться.