Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр

Он все растоптал этим поступком — мои чувства, наше общее сопереживание за Филиппа, которое так роднило нас только что. И он нисколько не раскаивался. Он смотрел на меня, задыхающуюся от боли и гнева, так спокойно, точно ровным счетом ничего не сделал.

— Так-то вы благодарите меня за любовь к Филиппу? — прошептала я со слезами на глазах, прижимая руку к губам.

Уже холодно глядя на меня, он ответил:

— На вашем месте я бы не ждал благодарности, сударыня. Ни благодарности, ни уважения, ни любви — ничего. Иначе вы будете очень разочарованы.

Он поднялся. Все себя от бешенства, я тоже вскочила, быстро отряхнула колени, на которые налип песок. И вдруг, не выдержав, плюнула ему под ноги.

— Я вас ненавижу, — сказала я яростно.

Не ожидая ни ответа, ни какой-либо другой реакции, я босиком побежала по берегу, подхватила на руки Филиппа и, ничего не видя перед собой, зашагала к дому.

Я снова плакала, наверное, уже в сотый раз за двухнедельное пребывание в Белых Липах. Я проклинала все на свете, а особенно тот день, когда мне в голову пришла безумная мысль сюда вернуться. Я ведь не выдержу так долго. Если бы хоть он вел себя нормально, а то нет же! Я бы предпочла любое равнодушие, любую холодную сдержанность этому оскорбительному отношению. Что дает ему повод так поступать со мной? Откуда это неистребимое пренебрежение? Что я сделала такого, чтобы заслужить его? Ответ был только один: он не любит меня больше, не любит ни капли, а если и чувствует ко мне что-то, то только вожделение!

Но самым ужасным было то, что в глубинах моего женского естества на подобное отношение находился отклик. Умом я прекрасно понимала всю унизительность такого обращения. Но плоть — та самая плоть, что столько раз предавала меня и сбивала с пути истинного — отвечала самым неожиданным образом. Черт побери, той сцены на берегу оказалось достаточно, чтобы воскресло то, что я считала забытым. Мое тело не то что потеряло покой, оно просто взбунтовалось — оно теперь говорило, чувствовало, стонало о своем голоде, своей неудовлетворенности. Воспоминания пришли ко мне — томные, мучительно-чувственные. А вспоминать было что. Раньше я радовалась хотя бы молчанию своей памяти. Теперь и эта радость была утрачена.

Я знала, что должна быть холодна, равнодушна и надменна, но внутренний голос предательски нашептывал: а зачем все это? Зачем тратить время на гордость, если живем мы всего один раз? Зачем притворяться и обрекать себя на одиночество? Фигурально говоря, стоит руку протянуть — и все будет моим. Как там говорил Талейран? «Для такой женщины, как вы, желать — значит владеть!» Кроме того, я вступила в тот возраст, когда никто уже не потребует от меня стыдливости. Да и речь шла об Александре, моем законном муже.

Впрочем, что и говорить: я думала не только о нем. Конечно, все мои чувственные воспоминания, сны и фантазии были связаны чаще всего с ним, но я знала, как сложны мои с ним отношения, и понимала, что не он один мужчина на свете. Если он ездит к графине Дэйл, я тоже могу предпринять попытку такого рода. Я ведь привлекательна. И я никогда не жаловалась на недостаток мужского внимания. Надо только поехать в Ренн, найти там какого-нибудь мужчину и разом сделать две вещи — отомстить Александру и успокоить себя!

Так думала женщина, но иногда во мне просыпалась изысканная, умная, благородная и образованная аристократка, и тогда мне становилось стыдно своих мыслей. Все-таки следует держать себя в руках. Мне нельзя натворить глупостей. Я должна забыть немного о себе и помнить только о детях. Тут вот война надвигается, а Филипп еще так мал. Я должна всецело посвятить себя ему.

«И все-таки, — подумала я со злостью, возвращаясь к своим прежним размышлениям, — это Александр виновен во всем. Он разбудил меня и, разумеется, сделал это нарочно. Я была так спокойна до этого! А он… он заставил меня думать о нем часами».

Я не могла бы сказать определенно, люблю ли его. Но его отношение меня задевало, это без сомнения. А еще определеннее было то, что, если бы он настаивал, я бы… я бы вряд ли смогла отказать.

Я ничего не хотела говорить Маргарите о том, что произошло на берегу, и в который раз убедилась, что утаить что-либо от нее трудно. Пока я тайком пыталась привести в божеский вид чуть распухшую нижнюю губу, горничная дважды прошла мимо меня и вдруг, видимо, не выдержав, вскричала:

— Надо мокрое полотенце приложить, вот что, мадам! А на вашем месте я бы отхлестала герцога этим полотенцем по лицу, потому что, видит Бог, он ведет себя не так, как подобает дворянину!