Евгений Морозов - Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети

Аббе Мовшовиц, профессор информатики Сити-колледжа Нью-Йорка, сравнивает компьютер с семенем, а определенные исторические обстоятельства – с почвой, в которую оно падает: “Для того, чтобы добиться роста полезных растений и избавиться от сорняков, нужно правильно выбрать семена, почву и уход. К сожалению, ‘семена’ компьютерных приложений смешаны с семенами сорняков, почва нередко не подготовлена, а наши методы культивирования в высшей степени несовершенны”. Можно упрекнуть Мовшовица в неверном толковании истории техники, но его слова легко трактовать и в более оптимистическом ключе: мы, “земледельцы”, можем вмешаться в процесс на любой из трех стадий, и от нас зависит, при каких условиях мы это сделаем.

Цена невмешательства может оказаться достаточно высокой. Еще в 1974 году английский культурный критик Раймонд Уильямс предупреждал, что технологический детерминизм неминуемо приведет к социальному и культурному детерминизму, который “оправдывает существование нашего общества и культуры в их нынешнем виде и самые выраженные направления их внутреннего развития”. Уильямса беспокоило, что помещение технологии в фокус интеллектуального анализа обрекает нас на то, чтобы видеть в задаче, традиционно понимаемой как политическая, задаче сложной и связанной с этическим и моральным выбором, задачу технологическую, исключающую или запутывающую все нерешенные философские дилеммы. “Если средство, будь то печатный станок или телевидение, есть причина, – писал Уильямс в своем бестселлере ‘Телевидение: технология и культурная форма’, – то остальные причины, все то, что обычно считают историей, сразу сводятся к следствиям”. По мысли Уильямса, технология возвестила не о конце истории , а о конце исторического мышления . Если так, то вопрос о справедливости почти теряет смысл.

Уильямс пошел еще дальше. Он заявил, что технологический детерминизм не позволяет нам признавать наличия политического в самих технологиях – какие практики и вытекающие из них последствия технологии склонны поощрять. Непосредственно доступные наблюдению аспекты технологии, как правило, получают львиную долю общественного внимания и затрудняют оценку ее неочевидных, вредоносных черт. “То, что в любой другой области считается следствием и становится предметом социального, психологического, культурного и морального анализа, – писал Уильямс, – здесь отметается как нерелевантное по сравнению с непосредственным физиологическим и ‘психическим’ воздействием медиа как таковых”. Иными словами, гораздо легче бранить интернет за то, что он нас оглупляет, чем последовательно критиковать с позиций морали его влияние на демократические права и обязанности. Из-за антиисторических воплей об освободительном потенциале интернета сама постановка таких моральных вопросов может показаться еретической. Глядя на то, как мир отреагировал на иранскую твиттер-революцию, трудно не оценить прозорливость Уильямса. Вместо того чтобы говорить о религиозных, демографических и культурных силах, породивших протестные настроения в Иране, все были заняты тем, что превозносили “Твиттер” за его роль в организации манифестаций и сопротивление цензуре.

Точно так же, когда в апреле 2008 года многие западные наблюдатели увлеклись обсуждением египетской “революции ‘Фейсбука’” – тогда интернет помог тысячам молодых египтян собраться, чтобы выразить солидарность с бастующими текстильщиками из бедного промышленного города Эль-Махал-ла-Эль-Кубра, – мало кто удосужился узнать, чего на самом деле хотели рабочие. Как оказалось, они протестовали против низкой зарплаты на своей фабрике. Это выступление, направленное преимущественно на защиту трудовых прав, удачно совпало с широкой, направленной против Мубарака кампании в поддержку конституционной реформы. По разным причинам вклад рабочих в протест оказался незначительным, а другие попытки устроить “революцию ‘Фейсбука’” (в физическом мире) большого отклика не нашли, хотя и приобрели в Сети сотни тысяч сторонников. Как и ожидалось, западные СМИ уделили основное внимание “Фейсбуку”, а не трудовым вопросам или требованиям к Мубараку отменить режим чрезвычайного положения, введенный еще в 1981 году. Это очередное напоминание о том, что, фокусируясь на технологии, а не на стоящих за ней общественных и политических силах, можно прийти к неверным выводам.

Это и есть самое опасное в технологическом детерминизме: он мешает нам заняться социальными и политическими вопросами, выдавая их за технологические. Техника как кантианская категория миропонимания может оказаться слишком экспансионистской и монополистической, поскольку она вбирает в себя все, что еще не в полной мере понято и классифицировано. Именно это имел в виду немецкий философ Мартин Хайдеггер, когда сказал, что “сущность техники ни в коем случае не есть нечто техническое”. Техника, подобно газу, занимает весь отведенный ей в концептуальном пространстве объем. Поэтому почетный профессор Массачусетского технологического института Лео Маркс считает ее “вредной концепцией”, которая способна “подавлять и запутывать аналитическое мышление”. Он отмечает, что “благодаря своей особой предрасположенности к овеществлению, к приобретению волшебной силы автономной сущности, техника является главной причиной нарастающего чувства… политического бессилия. Популярность убеждения, будто техника – главная сила, формирующая постмодернистский мир, говорит о степени нашего… пренебрежения моральными и политическими стандартами, проявляющегося при принятии важнейших решений о направлении развития общества”.