Мейсон Карри - Режим гения. Распорядок дня великих людей

Приспособившись к этой рутине, Белл убедился, что новое, ориентированное на интересы семьи расписание вполне его устраивает, однако он не мог придерживаться его постоянно. Когда его захватывала новая идея, Александр умолял жену освободить его от семейных обязанностей. В такие периоды он был способен работать по 22 часа подряд, не прерываясь на сон. Мейбл занесла в дневник слова Белла: «У меня бывают периоды беспокойства, когда в разуме теснятся идеи, они рвутся с кончиков пальцев на бумагу, я страшно возбужден и не могу остановиться ни ради кого».

Постепенно Мейбл смирилась с такой одержимостью, хотя некоторое сожаление по этому поводу испытывала. В 1888 г. она писала мужу: «Хотела бы я знать, думаешь ли ты обо мне в разгар работы, которой я так горжусь, но к которой в то же время так ревную, ибо она украла у меня часть сердца моего мужа, ведь там, где его интересы и его мысли, там и его сердце».

«Уже в семь утра я сидел перед мольбертом», – отчитывается Ван Гон брату Тео в сентябре 1888 г. Он просидел до шести часов вечера, не отрываясь для еды или отдыха, и, написав письмо брату, собирался вновь вернуться к работе, закончить одну картину и перейти к следующей. Это было типично: в приступе творческого вдохновения Винсент Ван Гон рисовал безостановочно, «в слепом неистовстве», забывая об отдыхе и пище. Когда спустя несколько месяцев его друг и сотоварищ Гоген поселился вместе с ним, привычки Ван Гога не претерпели изменений. Он писал Тео: «Дни наши заполнены работой, вечной работой; вечером мы бываем так измучены, что отправляемся в кафе и затем пораньше ложимся спать. Вот вся наша жизнь».

Американский художник-иллюстратор [122]всегда просыпался ровно в пять часов утра и до 6.30 колол дрова. Затем после завтрака – яйца, блинчики, кофе и грейпфрут – он забирался на холм, где стояла его мастерская. Пока завтрак переваривался, он писал письма и зачастую тут же отправлял их, подъехав на деревенскую почту в своем автомобиле-универсале. На обратном пути он навещал ученика, иногда тут же брал в руки кисточку и показывал, «как надо».

Вернувшись в студию, Уайет надевал халат, совал в зубы трубку, на большой палец левой руки насаживал огромных размеров палитру и принимался за работу, расхаживая взад-вперед перед мольбертом и нанося быстрые удары кистью. Работал он быстро и порой за несколько часов полностью заканчивал картину. Если же работа не ладилась, Уайет скотчем прикреплял к своим очкам картонные «шоры», закрывая вид из большого северного окна студии, чтобы полностью сосредоточиться на картине. Выходя в час дня к завтраку, он нередко забывал снять этот самодельный козырек и таким образом предупреждал все семейство: работа не ладится и настроение скверное.

Но обычно Уайет чувствовал себя счастливым, когда работал, и во второй половине дня разрешал детям приходить в студию – они играли, а он тем временем молча продолжал рисовать. Он не любил искусственного освещения и потому дорожил дневными часами, хотя и огорчался, когда в сумраке приходилось останавливаться – он бы предпочел, чтобы ночи не было и сразу наступил следующий день.

«Самая трудная работа – не работать!» – восклицал он.

[123]

«Я люблю просыпаться на рассвете, – рассказывала Джорджия О’Кифф в 1966 г. журналисту. – Собаки заговаривают со мной, я развожу огонь, обычно грею немного чаю, сажусь в постели и смотрю, как восходит солнце. Раннее утро – лучшее время дня, вокруг нет людей. Такая вот я добрая, предпочитаю мир без людей».

С 1949 г. и до конца жизни художница жила в пустыне в штате Нью-Мексико, где нетрудно было найти столь желанное уединение. По утрам она отправлялась на получасовую прогулку, высматривая на своем участке гремучих змей, которых она убивала тростью и хранила кольца с их хвостов в ящике, чтобы показывать гостям. К семи утра кухарка готовила завтрак, типичную местную пищу: острый чили с чесночным маслом, яйца всмятку или глазунью, хлеб с повидлом, нарезанные ломтиками фрукты и кофе или чай. Когда Джорджия была в настроении рисовать, она запиралась в студии до конца дня, прерываясь лишь в полдень на обед, если же ей не хотелось работать, она занималась домом и садом, отвечала на письма и принимала гостей. Сама она предпочитала дни, когда ей работалось.

«В другие дни, – говорила она, – торопишься выполнить все то, что, как тебе кажется, нужно для поддержания жизни. Сажаешь что-то в саду, следишь, как ремонтируют крышу, отвозишь собаку к ветеринару, проводишь день с друзьями… Эти занятия могут даже доставлять удовольствие… Но всякий раз торопишься с некоторым раздражением закончить их, чтобы вновь вернуться к живописи, потому что это – главное, и все остальное делаешь только ради этого… Творчество – будто нить, на которую нанизан смысл всего остального, из чего состоит жизнь».