Клапауций тем временем находился в другом государстве, во владениях могущественного короля Мегерика. Тут все было совсем не так, как в Свирепии. Хотя и этот монарх жаждал победных походов и на армию казны не жалел, однако правил на просвещенный манер, ибо щедрости был небывалой, а по восприимчивости к искусству равных себе не имел. Сей государь обожал мундиры, ампиры, эфесы, лампасы, аксельбанты, портьеры с колокольчиками, броненосцы и эполеты. А уж чувствителен был безмерно: каждый раз, как спускал на воду новый броненосец, весь трепетал. Не жалел он расходов на батальную живопись, а так как из патриотических побуждений платил живописцам по числу убитых врагов, то на панорамах, коих было без счету по всему королевству, вражеские трупы громоздились до неба. В домашнем быту абсолютизм сочетался у него с просвещенностью, а суровость — с великодушием.
Всякую годовщину своего воцарения отмечал он реформами. То велит разубрать цветами все гильотины, то смазать их, чтобы не скрипели, то позолотить палаческие мечи, не забывая следить и за тем, чтобы они были остро заточены, из соображений гуманности. Натуру имел он широкую, но расточительства не одобрял, а потому особым указом унифицировал все колья и плахи, винты и шплинты, дыбы и клубы. Казни неблагонадежных — впрочем, нечастые — совершались шумно и пышно, регулярно и стройно, с покаянием и отпущением грехов, посреди марширующих каре с помпонами и лампасами.
И была у этого просвещенного государя теория, каковую он неуклонно проводил в жизнь, а именно — теория всеобщего счастья. Человек, как известно, не потому смеется, что ему весело, а оттого-то ему и весело, что он смеется. Если все говорят, что жизнь превосходна, настроение вмиг улучшается. Поэтому подданным Мегерика вменялось в обязанность — ради их же блага — повторять вслух, что живется им просто чудесно, а прежнее, не очень-то ясное приветствие «Здравствуйте!» король заменил более подходящим «Любомило!», причем детишкам до четырнадцати лет дозволялось говорить «Ай-люли!», а старикам «Мило-любо!».
Радовался Мегерик, видя, как крепнет в народе дух, когда, выезжая в карете, устроенной на манер броненосца, милостиво приветствовал восторженный люд мановением монаршей руки, а ему кричали взахлеб: «Ай-люли!», «Любо-мило!» и «Расчудесно!» Впрочем, имел он демократические замашки и страх как любил затевать краткие молодецкие разговоры со старыми ратниками, что всякого навидались на своем веку, души не чаял в солдатских историях, повествуемых на бивуаках, а давая аудиенцию чужеземному вельможе какому-нибудь, бывало, как трахнет себя ни с того ни с сего булавой по колену да как закричит: «В пух и прах!», или: «А заклепать-ка мне этот броненосец!», или: «Продырявь меня пуля!» Ибо ни перед чем так не преклонялся, ничего так не обожал, как бравость солдатскую и молодецкую удаль, пироги на горелке с порохом, сухари, да зарядные ящики, да картечь. И когда одолевала его тоска, велел полкам проходить перед ним, распевая: «Рать лихая, нарезная», «Мы все пойдем в металлолом», «Гайка зазвенела, битва закипела» или старую коронную: «За-точу-ка я зубило, на врага ударю с тыла». И еще велел он, чтобы над гробом его старая гвардия спела его любимую: «Проржавеет робот старый».
Клапауций не сразу попал ко двору великого государя. В первом же встреченном им селении начал он стучаться в дома, но никто ему не открыл. Наконец на совершенно пустой улице он увидел маленького ребенка, который подошел к нему и спросил голосочком тоненьким и шепелявым:
— Купите, шударь? Дешево уштуплю.
— Может, и куплю, но что? — удивленно спросил Клапауций.
— Шекретик гошударштвенный, — ответил ребенок, высовывая из-под рубашки краешек плана мобилизации.
Клапауций удивился еще больше и сказал:
— Нет, детка, этого мне не нужно. Не знаешь, где тут живет староста?
— А на што вам, шударь, штарошта? — спросил ребенок.
— Да надо бы потолковать.
— Ш глажу на глаж?
— Можно и с глазу на глаз.
— Так вам нужен агент? Тогда мой папа подойдет в шамый раж. Недорого и надежно.
— Ладно, покажи мне этого папу, — согласился Клапауций, видя, что иначе тут каши не сваришь.
Ребенок привел его в один из домов; там, у зажженной лампы — хотя на дворе был белый день, — сидело семейство: седенький дедушка в кресле-качалке, бабушка, вязавшая на спицах чулок, и их многочисленное взрослое потомство; каждый был занят своим делом, как оно обычно бывает в семье. Завидев Клапауция, все вскочили и бросились на него; спицы оказались наручниками, лампа микрофоном, а бабушка — начальником местного полицейского участка.
Читать дальше