Василий Ворон - Весь мир – Тартар

Гамлет: Они идут; мне надо быть безумным;

Садись куда-нибудь.

…

Король: Как поживает наш племянник Гамлет?

Гамлет: Отлично, ей-же-ей; живу на хамелеоновой пище, питаюсь

воздухом, пичкаюсь обещаниями; так не откармливают и каплунов.

Король: Этот ответ ко мне не относится, Гамлет;

эти слова не мои.

Гамлет: Да; и не мои больше. (Полонию.) Сударь мой,

вы говорите, что когда-то играли в университете?

Полоний: Играл, мой принц, и считался хорошим актером.

Уильям ШЕКСПИР

Эно вышел из подъезда и, застегивая пуговицы ватника, слушал сонную предутреннюю тишину.

Снег больше не падал, и неприятный мертвый свет желтых фонарей уныло освещал припорошенные дорожки, пересекаемые кое-где узкой вязью собачьих следов. Эно отпер ржавый навесной замок и открыл дверь, находившуюся рядом с входом в подъезд. В тесной нише пахло пылью, торчала щетина мётел, тускло поблескивали скребки и отполированное лезвие топора, приваренное к длинной железной трубе. Эно вытащил из кладовки широкую лопату, запер дверь и направился к помойке, расчищая перед собой первую тропинку. У синих мятых баков он собрал просыпанный и припорошенный снегом мусор, вычистил площадку и отправился дальше. Тракторист Мишка, которого дворничиха тетя Тая ехидно называла Михуилом, четвертый день состоял в уверенном запое, поэтому улица, вдоль которой двигался Эно, и к которой лепились, словно деревеньки к реке серые панельные дома, начала приобретать вид колеи. Старший участка Иван Тимофеевич, сидя в своем закутке в ЖЭКе, каждый день теперь слезно упрашивал по телефону соседей «поскрести» его территорию, матеря Мишку и вовсю славя Бога, в которого не верил, за отсутствие сильного снегопада.

Эно закончил обход помоек на своем участке и принялся чистить дорожки подъездов.

…Когда он закончил работу, фонари уже не горели и по дорожкам все чаще семенили хмурые прохожие, спеша на работу. Эно оббил лопату от снега и убрал в кладовку, оставив сторожить свое нехитрое хозяйство старый ржавый замок.

Из содержимого желтого пакета

Журнал «Наука и жизнь»:

«Экспедиция, предпринятая Британским Национальным Географическим Обществом на Тибет, в числе прочих материалов предоставила любопытную информацию.

На третий день пути, в начале трудного перехода через горный перевал, проводник-сиккимец неожиданно остановился. Он повернулся лицом к доктору антропологии Джеймсу Митчеллу, шедшему следом, и произнес: «Я должен вас оставить». Сразу после этого он лег прямо на землю и, несмотря на все предпринятые усилия, через несколько минут умер.

Продолжать путь без проводника не представлялось возможным. Через сутки два участника экспедиции отправились назад, чтобы нанять другого проводника. Через несколько часов дороги они повстречали другого сиккимца, двигавшегося им навстречу. Он объяснил, что заменит «ушедшего», как он выразился, проводника. На все расспросы о том, как ему стало известно о случившемся, он отвечал одно и то же: „Я слышал зов“»

Слушая надрывавшуюся где-то «Пионерскую зорьку», Эно едва успел выйти из ванной, как на полке глухо заурчал старенький черный телефон. Ежась в одних трусах, он взял трубку.

– Да.

– Шалом, Юрец, – произнес на том конце провода привычную фразу совершенно незнакомый голос. Это никак не мог быть Илюха, однако Эно как ни в чем не бывало ответил:

– Привет.

– Одолжи треху до семнадцатого, а? – немного напряженно попросил звонивший. «Любопытно. Не слышал подобного лет десять. Кто бы это мог быть?» – подумал Эно и ответил, включаясь в неведомую пока игру:

– Замётано.

В трубке забубнили гудки отбоя, и Эно положил ее на рычаг.

Очень давно и, как казалось Эно, не в этой жизни, этим канувшим в Лету способом они с Илюхой Абрамовым договаривались о встрече, играя в диссидентов. На самом деле они совершено серьезно считали себя диссидентами, тщательно (как им, опять же, казалось) следуя заветам хитрого дедушки Ленина, очень любившего конспирацию. Всё их натужное диссидентство сводилось к чтению ротапринтных и рукописных текстов запрещенного содержания – формулировка сама по себе казалась им несуразной глупостью, – которыми они и обменивались, выуживая их в основном у тихого студента с экономического факультета с редким именем Эммануил и с логичным прозвищем Кант. Он был из интеллигентнейшей семьи – папа преподавал в МГУ, мама слыла известным искусствоведом, и было совершенно непонятно, каким образом их сын оказался в МАДИ, когда ему прямая дорога была в тот же Московский университет.