Альберт Зеличенок: Посиделки в межпланетной таверне «Форма Сущности» (СИ)

Двигаясь в направлении сих чудесных земель, старец был безмятежен и тих всегда, за исключением утренних часов — по понятным причинам. Увы, именно утром ему повстречался молодой да ранний дракон Самсобой, как назло, взыскующий мудрости. Увидев пенсионера с палочкой, Самсобой сразу же определил его как: а) пилигрима, б) анахорета, в) давно не мытого грязнулю — и, неправильно выведя из этих посылок приверженность к философским размышлениям, принялся задавать свои пресловутые вопросы. Многое интересовало не в меру любознательного юношу. Что есть жизнь и что есть смерть? Что есть Бог? В чем смысл жизни? Что такое бытие и что такое сознание? Быть или не быть? И как, вообще, быть-то? Как заводить себе друзей и оказывать влияние на людей, включая нелюдей? Куда идёт этот мир? Что делать? Кто виноват? Как нам реорганизовать Рабкрин? Куда делась позолоченная погремушка, которую Самсобойчик в двенадцатилетнем возрасте оставил на пеньке и позже не нашёл? Правда ли, что принцесса Нутелла в свои пятнадцать ещё девственница? Прервав поток вопросов, старец завопил, воздел посох к небу и проклял Самсобоя и весь его (то есть наш) род самым страшным и нецензурным об разом. Он повелел, чтобы отныне в каждой драконьей семье оказывался — произвольным образом — совершенно ненужный и даже вредоносный для неё амулет. Любой дракон, достигший совершеннолетия, почувствует душевный зуд, требующий избавить родных от отягчающего их раритета, и отправится в далёкий путь. Его ждут искушения, опасности и пустые хлопоты, но лишь самый стойкий и сильный достигнет цели. Однако по возвращении домой…

Мама замолчала.

— Ну а дальше? — вскричал я, заинтригованный. — Что их дома-то ждёт?

— Дальше старичок ничего не успел сказать. Огорченный и шокированный Самсобой испепелил его. И радостно вздохнули тридцать семь небес и тринадцать глубин, ибо они опасались, что старец, отыскав страну Ых и поймав кайф, достигнет такой духовной силы, что станет вмешиваться в судьбы небо- и адожителей и управлять ими; а он уже и без того сидел у них в печенках со своими вечными жалобами на здоровье и плохое качество обслуживания в магазинах и аптеках. Таким образом, пилигрим сгинул под всеобщие аплодисменты, но заклятие-то осталось. Вот потому ты, сынок, и чувствуешь ныне необъяснимое возбуждение и неодолимое желание вступить на тропу войны и подвигов.

— С чего ты взяла? — изумился я. — Ничего подобного я не ощущаю. Как раз наоборот, я бы сейчас съел чего-нибудь вкусненькое, поиграл в аэрогольф с дядей Спраем или с папой, а потом бы соснул часок с основным составом моей коллекции.

Тут я кое-что вспомнил, связал вместе некоторые нити её рассказа (который я вам передаю в достаточно усовершенствованном виде), и меня осенили:

— Постой, мама, что же это, наша урна для костей?..

— Да, Лёва, это Чаша Святого Грааля. Лет триста назад твой папа подобрал её в лесу, приняв за чашечку для бритья, и с тех пор она висит над нами, как дамоклов мяч — беда с этими мифологическими сравнениями, никогда не знаешь точно, что они означают. Это всё равно как сизифов труп — зловеще, но красиво. Или бездонная вагина, которую должны постоянно наполнять Данаиды — но эту историю тебе ещё рано слушать. Что только мы ни делали с колдовским сосудом: и в речке топили, и в покер соседям проигрывали, и в Россию под видом гуманитарной помощи направляли — ничто его не берёт. Проходит несколько дней — и он снова на прежнем месте, и такая от него по всему дому благодать — не продыхнуть. Нетопыри — и те сбежали. А сколько раз из-за него проезжие паладины наш дворец громили — и не сосчитать. Ворвётся, бывало, всех зомбей до дрожи запугает, посуду перебьёт, старенького дедушку мечом ткнёт — и к Чаше. Потянется к ней ручонками шаловливыми, глаза горят, зубы щёлкают — аж пломбы по полу горохом… Тут, естественно, молния, гром, куст какой-нибудь неопалимый и голос из облаков: я тебе, дескать, задам! А он уж, болезный, на коленях, последние волосья с плеши рвет и голосит: ах, я недостойный рыцарь, искусам поддавался, соблазнов не избегал, сказать, что замечен в порочащих связях, — значит, ничего не сказать. Я в монастырь отправлюсь, я в пустыню уйду. Потрепыхается так в конвульсиях с полчасика, успокоится, отойдёт, отдохнёт — и за дверь, снова на турнирах биться, живность экзотическую истреблять и повышать сексуальное образование сельского населения. А Чаша здесь остается, с нами. Правда, последние полтораста лет, когда мы её под мусор догадались использовать, вроде полегче стало. По крайней мере, прекратили по ночам ангелы являться и этими… как их… кимвалами бряцать. Но окончательно избавить нашу семью от сего… предмета можешь только ты, Полусредний!