Владимир Федоров: Polo или ЗЕЛЕНЫЕ ОКОВЫ

— Отец, тебе, наверное, на свете интересно жить? — Спросил Басмач, отрываясь от брюк.

— Еще как, — огрызнулся Отец.

— Я так и думал. Глупым людям всегда интересно жить— они еще умеют удивляться. — Басмач остался доволен.

— Боже ты мой, Эйнштейн заговорил, какое счастье! И откуда он такой умный выискался? И надолго ли к нам? — Отец заерзал, чувствуя, как полегоньку к нему пробирается позор. — Гурик, смотри, Чита разговорилась, эта обезьянка еще недавно из мамы выпала, а уже Отца учит.

Басмач злился. Сравнение его с обезьяной никоим образом не льстило его самолюбию. Родственные отношения с хомячком тоже не добавляли ему вес в собственных глазах. А друзья распалялись. Басмачом его стали называть здесь, в институте, когда выяснилось, что он вырос на Кавказе. Еще малышом его родители, порядочные и интеллигентные люди, отвезли в Грузию из маленького русского городка, где жили прежде, там и осели. Так он и рос вместе со своим старшим братом на шашлыках, хинкали и хачапури вместе с чумазыми грузинскими детишками. Позже стал попивать Ахашени, Кинзмараули и Ркацители, когда первые мягкие волоски стали пробиваться на его щеках. Он купался в бурных водах Куры, да прогуливался по Шота Руставели, когда всей семьей выезжали из Рустави в Тбилиси, навестить дальнюю родню.

Наконец брюки были выглажены, Басмач принялся утюжить рубашку.

— Басмач, ты же все равно к Таньке идешь, мог бы и трекушку надеть, она все равно не заметит. — Пришел на помощь Гурик.

— Я не хотел тебе это говорить, Басма, но вчера Танька мне на ушко шепнула, что она меня любит, и тебе с ней ловить нечего. Я точно тебе говорю, так и сказала.

— Она с тобой даже по нужде на одном гектаре не сядет, не то, что на ухо шептать.

— Одумайся, Басмач, ты встал на порочный путь. Твоя похоть тебя погубит однажды. Попомни мои слова. — Сказал Гурик.

В комнату постучали.

— Да, — заревел Басмач.

В дверях показался маленького роста белобрысый паренек, от которого разило алкогольными парами, словно от пивной бочки. Одет был он просто: дырявые старые тапки на босу ногу, залатанные во многих местах домашние широкие шаровары, желтого цвета растянутая майка на голом теле и добродушная улыбка под носом.

— О-о, Боц, каким ветром тебя? — Спросил Басмач и немного ругнулся по-грузински. — Тьфу, а пьяный-то, ты где так набрался?

— Имею право? — Икнул Боцман. — А ты никак к Таньке собрался, что-то ее давненько не было видно? Ох, Басмач, Басмач!

— Здорово, Боцик. — Протянул руку Отец.

Гурик с кровати махнул пареньку.

— Привет, орлы, я пропил ваши деньги, — Боцмана немного пошатывало, однако он героически сносил удары судьбы. — Тпру, Басмач, Танька меня любит.

— Отец ему уже говорил это, — сказал Гурик.

— Когда успел? — Развел руками Боцман.

— Ну-ка фу, оба. — Крикнул Басмач.

— А что это он такой злой у вас, вы что, его еще не кормили? Басмач, чего ревешь как медведь в жару?

— Боц, ты чего здесь нарисовался? Говори и проваливай. — Спросил Басмач и начал облачаться в одежды.

— Эта-а-а… — Боцман пытался уловить мысль. — У вас соль есть? А зачем мне соль, а Басма?.. Не, соль нужна…, есть?

— Бери и пшшел вон отсюда, — сквозь зубы прошипел Басмач, указывая на солонку.

— Понял, — Боцман схватил солонку и испарился.

— Чего-то раненько он сегодня, — пропыхтел сигаретой Гурик.

— У Бочи сегодня праздник, он зачет сдал. Ну, правда с шишнадцатого раза, но это-то никого не тревожит. — Сказал Отец.

Он знал, что в соседней комнате сегодня вечером будет фестиваль с песнями и плясками. Этим всегда заканчивались попытки Бочкарева сдать зачет, причем от результата исход вечера не менялся.

И Боцман, и Бочкарев жили в соседних комнатах, учились на курс старше. Боцман был на своем курсе, тогда как Бочкарев лет уже как пять должен был окончить институт, но он так прикипел к студенчеству, что особого рвения к учебе не испытывал, да и года уже были не те. Зато имел страсть нетерпимую к этанолу. Ее-то он нежил и лелеял, а возлияния его с каждым разом становились безудержнее.

Есть люди которых любят, есть— которых терпят, есть— которых ненавидят. Боцмана же, как и пельмени, любили все от мала до велика. У него никогда не было денег и если нечаянно они появлялись, то тут же исчезали, как девственница в выпускную ночь. С ним постоянно случались вещи, которые никогда не могли случиться с другими обитателями общаги.

Однажды в день великой биохимической травмы, после какого-то малозначимого для мировой культуры, но великого для русского менталитета праздника, Боцман лежал у себя в комнате и болел сам с собой. Внимание привлек стук. Кто-то сильным кулаком сотрясал дверной проем. Боцман открыл дверь, и, решив, что это плод больного воображения, разыгравшаяся больная фантазия, не поверил своим глазам: на пороге стоял поп. Священник был одет в длинную рясу, черного цвета пышная борода не давала сомнениям разгуляться, что ее обладатель не меньше чем архимандрит. Тяжелый золотой крест висел на шее прикрепленный огромным золотым кольцом к толстой цепи, которая могла вынести тяжесть небольшого буксировочного катера. Боцман махнул перед собой рукой, мол, изыди, нечистый. Подумал, что померещилось: на второй день всякое привидеться может, он знал это на своем горьком опыте. Стал, было, закрывать дверь, да поп ногу в щель сунул, и говорит, мол, Боц, не больше не меньше, не ваше величество, ни ваше вашество, я, говорит, знаю у тебя переночевать можно. А Боцман ему в ответ, ты, говорит, батюшка ничего не попутал? Поп ему: «Мне мужики, вон те, сказали, что ты приютить можешь. Пусти, Боцман, я тебе двести долларов заплачу, проживу только три дня. Ничего мне не надо, ни есть, ни курить, дай только три ночки полежать на кровати. Принесешь мне телевизор, да кружку с водой рядом поставишь». Волшебное слово— «заплачу», Боцман ему и телевизор старенький принес, и кровать показал. Прожил поп у Боцмана, правда ничего не стащил, но и обещанных долларов не оставил. Прошло три дня, попа Митькой звали.