Павел Рязанов - Барон в юбке

В дневное время, он неустанно руководил превращением полуострова в неприступную крепость - на узком перешейке, отделявшем деревню от леса, спешно возводилась настоящая крепостная стена из огромных дубовых бревен, густо обмазанных клейким илом. Тын из отточенных и обожженных кольев перед деревней, как показал опыт сожженной Печорки, достойно защищавший от диких тварей, не был достаточной преградой для гуллей.

Ночами же неугомонный Ле Грымм хозяйничал вместе с Црнавом и его сыновьями в наскоро возведенной на берегу кузне, перековывая добытое с мертвых гуллей доброе железо во что-то совершенно невообразимое.

Раненый великан, привезенный друзьями, раз в сутки или реже, приходивший в себя, чтобы попить немного воды, все так же находился между жизнью и смертью. Огромный воин лежал пластом в хижине местной знахарки, лекарки, повитухи, и, по совместительству - жрицы Дажматери - бабки Дарины, практически не подавая никаких признаков жизни. Зачастую только сквозная рана на его груди, все никак не желавшая заживать, но, как ни странно, в то же время и не гноящаяся, сочась понемногу розоватой сукровицей, подтверждала присутствие чуть теплящейся в огромном теле жизни. Бабка, испробовавшая на своем пациенте все доступные средства, в том числе и магию, в отчаянии разводила руками, ссылаясь на то, что, по всей видимости, 'лан Хранитель' по какой-то причине не имеет желания жить дальше и потому медленно, но неуклонно, словно свеча на ветру, угасает. Когда бабка отлучалась по своим делам, больного пользовали Миора с Виолантой, поскольку оказались, в меру своего благородного воспитания, наиболее осведомленными в уходе за тяжелоранеными.

Кроме них, не отходя от изголовья неподвижно лежащего спасителя ни на шаг, все время рядом с ним, словно верный, бессловесный зверек, проводила не произнесшая с того проклятого дня ни единого слова, безвременно ставшая взрослой, девочка Вандзя. Ни увещевания брата, ни настойчивые приказы взрослых, ни ворчание старой Дарины не могли заставить ее покинуть свой пост.

Неподвижно, будто статуя - оберег, сидящая в изголовье, прежде очень красивая и живая девочка, когда-то с ярко-золотистыми, а теперь почти совсем белыми, волосами, она скорее напоминала миниатюрную старушку, чем десятилетнего ребенка. Лишь редкие приходы Ле Грымма, время от времени выкраивавшего в своем сверхнапряженном графике минутку проведать больного, заставляли маленького стража немного оживать. Она, словно ожидая от него чего-то, умоляюще-требовательным взглядом сопровождала каждое движение вошедшего, вгоняя того в смущение и раздумья.

…Так проходили дни, а состояние здоровья раненого оставалось неизменным.

Оставшиеся в деревне почетными гостями, ребята маялись от безделья и неопределенности. Время от времени, Варуш порывался завести разговор с приползающим далеко за полночь Ассилом, все еще жившем вместе с ними в общинной избе. Он хотел рассказать ему о том, что с ним, или без него, но долг зовет продолжить как можно скорее путь дальше, но не решался. Каждый раз, глядя в свете ночной лампадки на посеревшее лицо с запавшими, глубоко ввалившимися от нечеловеческих нагрузок глазами, спящего на ходу друга, сомнамбулически крадущегося в свою комнатушку, он понимал несоответствие момента для этого разговора и ждал. Ждать, чем дальше, тем все более становилось невмоготу.

Решившийся, наконец, прервать это затянувшееся ожидание, исстрадавшийся Варуш ожидал Ле Грымма у дверей грохотавшей, звеневшей и выпускавшей изо всех щелей клубы дыма и пара, кузни. Как на зло, сегодня лан Ассил задерживался с окончанием работ: небо на востоке уже ощутимо серело, а на покрытых лесом вершинах гор, окружавших озеро с запада, уже вовсю плясали ярко-рыжие язычки разгорающегося утра. Уже совсем было отчаявшийся кого-либо дождаться, парень устало смежил веки и стал потихоньку клевать носом. Его голова, опущенная на упертую локтем в колено, руку, клонилась все ниже и ниже, фигура, сидящая на пеньке, все сильнее и сильнее перекашивалась в сторону, и, если бы не грохот распахнутой ударом ноги двери, в конце концов, он просто свалился бы на землю.

Мгновенно вскочивший, сонный мокролясец испуганно вытаращился на вышедшее из кузни чудовище. На него шагал одетый в совершенно немыслимую броню воин. По плечам и торсу его струился необычный пластинчатый доспех, собранный из переплетенных внахлест друг с другом мелкими проволочными кольцами, тонких, в палец шириной, пластин. Ноги и руки воина закрывали проклепанные между слоев толстой кожи стальными пластинами наручи и поножи; колени и локти - ажурные, неведомо каким образом свободно движущиеся относительно друг друга, нигде не открывая ногу при шаге, пластинчатые накладки. Из-за его плеч, в стороны, торчали тонкие, обвитые кожаным шнурком, рукояти кривых мечей, а голову прикрывал чудной остроконечный шлем с опущенной на нос полуличиной. Шею закрывала изготовленная из тех же переплетенных пластинок, широкая бармица, а лицо, ниже стального носа - и вовсе нигде не виданное, гнущееся, словно ткань, стальное кружево.