Оливия Тишинская - Memento mori

Моим музам: большой и маленькой

Строго говоря, на высоких каблуках, которых непременно требовало это платье, дефилировать по мощённому плиткой тротуару, было не очень удобно…

Хотя, разве не стоит выглядеть на все сто, когда идёшь навстречу мечте. А особенно, когда столько сил потрачено на её реализацию…

Оранжевая бензопила весила прилично. Время от времени она перебрасывала её в другую руку и на пыльно-розовой плитке тёмные капельки рисовали широкий полукруг.

«Какой идиот придумал уложить плиткой тротуары? Она же такая скользкая в любую погоду… Наверняка, он ненавидит женщин, красивых женщин на изящной шпильке… Высоких женщин… Закомплексованный коротышка… Зайти что ли по пути в дорожный комитет? Раз уж такая оказия… Не сегодня… Не стоит осквернять мечту праведным гневом…»

***

Он сидел на подоконнике реанимационной палаты, опершись одной ногой о косяк подоконника, а другую пристроив на батарее. Как в школе, когда тысячу лет назад он впервые увидел её.

С тех пор он делал так всегда. Чаще всего дома на подоконнике спальни, наблюдая, как она колдует за туалетным столиком, возится с платьями в шкафу, читает журнал.

Он сидел и смотрел на неё, спрятанную под голубоватым казённым одеялом, обмотанную какими-то трубками и слушал, как мерно пищит прибор, сообщая о теплящейся жизни. Каждый следующий писк как будто что-то отрезал от него самого. Пиу – кусочек руки. Пиу – кусочек сердца. Пиу – кусочек души.

Больно.

И каждый писк ранил больнее и больнее.

И сердце могло бы разорваться в клочья. Могло. Но не его. Он умер тремя месяцами ранее. Погиб в аварии. Точнее умер на руках у медиков через 44 минуты.

А она выжила. Или нет?

Две недели её собирали по частям, штопали, чинили, лепили что-то новое.

Потом они ей сказали… Сказали, что его нет, и она впала в кому. В глубокую кому.

Дни сменяли ночи, отец сменял мать. Они проводили около неё долгие сутки в надежде. Мать приносила с собой кипы медицинских книг и искала ответы. Отец же просто молча сидел и смотрел на неё, не отрывая глаз. Ему казалось, что отец даже не моргает. Как будто боится пропустить то ли миг её пробуждения, то ли ухода.

Сменяя друг друга, они молча и крепко обнимались и расходились. Мать домой, отец к постели дочери.

Ему хотелось зайти к ним домой, но она как будто не отпускала.

Свет в палате мерк, подчиняясь таймеру биологического времени для пациента, и он как будто растворялся и сливался с сумеречным светом за окном.

Он звал её, звал без конца, повторяя её имена, все её имена, которыми наделил за короткие семь лет. Но её не было.

Однажды отец пришёл в палату с огромным букетом роз. Медсестра помогла расставить их по углам в вазы.

– Сегодня у дочери день рождения, – без эмоций сообщил отец.

Медсестра понимающе кивнула и вышла.

Он обхватил голову руками, закрыл глаза и шагнул в окно.

***

– Знаешь, я всё время замечаю, что кто-то трогает мои баночки с кремами, – вдруг услышал он её тихий голос.

Он медленно открыл глаза и увидел её. Она сидела за туалетным столиком в своём привычном персиковом халатике из бязи, поставив ноги на носочки и немного покачиваясь на маленьком креслице. Он бы упал с подоконника, если бы мог.

– Думаешь, я? – спросил он.

– Ну а кому еще? – улыбнулась она.

– Да я просто люблю, как от тебя пахнет всей этой прелестью, вот и нюхаю втихаря, – попытался пошутить он.

– Я так и думала, – сказала она и вышла в ванную.

Он кинулся вслед. Но там её не было. Он обежал всю их квартирку. Её не было.

«Значит, она ещё жива. Или нет?»

Может ли сковать страх тело призрака? Есть ли у призрака тело? Но ему стало дурно и страшно. Он зажмурился, что было сил, и услышал ровный писк приборов. Он снова был в больнице. Она была под голубоватым одеялом. В ногах стоял отец и доктор. Мать сидела слева и держала её тоненькую ручку.

– Трудно сказать, – продолжал какую-то фразу доктор. – Но мозг умирает. Тут мы бессильны.

Мать уткнулась лицом в одеяло и тихо заплакала. Отец отшатнулся от кровати и стремительно подошёл к окну.

Он смотрел на почерневшее от горя лицо отца и зажимал рот рукой, пытаясь подавить крик боли. Ему казалось, никакая грань между мирами не выдержит его отчаянного вопля. Ему хотелось дотронуться до отца, но как?

И зачем? Сказать, что по ту сторону ничего нет? Что он вот болтается тут третий месяц. Почему? Потому что не мыслит жизни без неё? Потому что не может уйти без неё?