Кир Булычев - Космография ревности

— Нет, — твердо заявила Ксения Удалова, — за маленьким я в садик больше не ходок.

— Ну что за птица вас клюнула в одно место, мама? — сказала ее невестка Маргарита. — Мне за вас даже немного стыдно, если не сказать возмутительно.

Ксения не стала спорить, а пошла на кухню, готовить щи и тихо плакать. Если такие слезы капают в щи, то они получаются хуже солянки, каждая слеза на вес чайной ложки рассола.

— Она у нас рехнулась, — сказала Маргарита своему мужу Максиму Корнелиевичу.

— Ты о ком? — спросил Максим, открывая пиво.

Он налил отцу.

Корнелий Иванович отпил и сказал:

— В мое время было только «Жигулевское» — и не больше бутылки в одни руки. Но какой напиток!

— А вчера она на рынок не пошла, — сказала Маргарита. — Я ее прошу по-человечески, вы же знаете, как я маму Ксеню уважаю, а она ноль внимания. А она говорит — на рынок не пойду, не могу даже по Краснопартизанской ходить. Как будто всю жизнь по ней не ходила.

— Возраст, — заметил Максим, — сказывается при всем моем уважении.

Корнелий в разговор не вмешивался. Он задумался. Он лучше всех знал свою жену. С ней творилось неладное.

С точки зрения человеческого поведения объяснимое, но человек этот был особенным.

Максим решил наладить мир в семействе и произнес:

— Ладно уж, я сам в садик схожу, а ты, ма, завтра в химчистку мой костюм отнеси, лады?

— Это в какую химчистку? — спросила Ксения.

— На бывшую Серафимовича, — сказала Маргарита. — И мой серый костюм захватите.

— На Серафимовича не могу, — сказала Ксения из кухни.

И все замолчали.

Серафимовича была улицей почти соседской.

— Значит, не хочешь, ма? — спросил Максим.

— Значит, не желаете, мама? — спросила невестка.

— Не могу, видит бог, не могу, честное пионерское, — ответила Ксения с надрывом, без юмора.

— Но ведь вы еще на той неделе ходили, — вспомнила Маргарита.

— На той неделе я, можно сказать, еще на живого человека была похожа, — сообщила Ксения и громко шмыгнула носом.

В этот момент Корнелий поднялся и пошел наружу, на двор.

Никто, кроме Ксении, его ухода не заметил. С тех пор как Удалов вышел на пенсию, его многие перестали замечать. А в семье и подавно.

А Ксения сдвинулась к окну, чтобы наблюдать, как он выйдет из дома и куда завернет.

Но Удалов не появился, значит, он пошел на первый этаж — или к Грубину, или к профессору Минцу.

Ксения слушала голоса сына и невестки, голоса были громкие и даже пронзительные, они произносили грубые и укоризненные слова, но Ксения не вдумывалась в их смысл. Она глядела на улицу, на увядающую, бурую из-за сухого лета, так и не успевшую толком пожелтеть листву. Осень в этом году выдалась некрасивая, не золото, а сплошная грязь. И жизнь у Ксении не удалась. Она вообще-то была несчастной женщиной.

— Вы куда? — спросила Маргарита.

— Тебя не касается, — ответила свекровь.

Ксения спустилась по скрипучей темной лестнице, легко продуваемой сквозь щели — дом был старый, считай, барак, тридцатых годов, давно пора бы сносить и дать им квартиру в пятиэтажке улучшенного типа. Все, кто предшествовал Корнелию на посту директора стройконторы, и те, кто сменил его на том посту, — все построили себе виллы, коттеджи или хотя бы квартиры в элитном доме на Марксистской. Один Удалов так и остался в покосившемся доме № 16 на Пушкинской улице.

Что-то ей сегодня все было не по душе. Даже запахи на лестнице уловила, застоявшиеся, почти древние, кухонные и другие. И стекло мухами засижено так, что света не видать. Давно пора бы вымыть, а кто возьмет на себя такой труд?

Ксения спустилась на первый этаж, остановилась перед дверью к профессору Минцу. Дверь была стандартная, все слышно, только Корнелий с Минцем стояли не у двери, а в комнате, и голоса их доносились не очень внятно.

— А ты давал основания? — это Минц говорит.

— Ну какие основания! Ты меня скоро тридцать лет знаешь. Ну какие могут быть основания в нашем городишке, где каждый каждого в лицо знает?

Он засмеялся каким-то невнятным смехом. Минц тоже засмеялся.

— Не преувеличивай, Корнелий… Дыни желаешь? Мне одна женщина вчера принесла. Балует она меня.

Затем голоса отдалились и стали неразборчивыми.

Ксения вздохнула.

— Смеются, — произнесла она вслух. — Ну ладно, досмеются.

Она вышла на Пушкинскую и направилась к центру.

Вышла было к площади Землепроходцев, но тут ее словно плетью по ногам стегнули.