Шимун Врочек - Бумажные кости

— Но тщетны монстровы мечты! — закричал он, дико размахивая руками.

Тележка дернулась, повернула в сторону. Люди спешили уйти с пути — и спасались они не от колес, а от разошедшегося певца.

Фласк повернулся к Планкету. Механик был похож на рыбу-телескоп — если бы не очки, глаза бы точно выкатились из орбит.

— Про кого ты поешь?! — выдохнул Планкет, судорожно цепляясь за череп кита.

— Про кальмара, — ответил певец. — Он не любит китов, потому что…

— Про кальмара? — Планкет почти шипел. — Не любит китов?! Ты хоть иногда думаешь, что делаешь?

— А что такого? — обиделся Фласк. — Это устоявшийся, хрестоматийный образ…

— Вот именно — устоявшийся! Черт! Только политики нам не хватало… Каторга. А то и виселица…

— Ты думаешь, что они подумали на Канцлера? — певец озадаченно посмотрел на отступающую толпу. — Это ведь его называют Кальмаром после схватки… О!

— Надо же! Ваша сообразительность, друг мой, просто не знает границ! — но сарказм Планкета в который раз пропал втуне.

Фласк обвел толпу взглядом. Люди смотрели на него испуганно и зло. Певец проглотил вставший поперек горла ком — размером с яблоко.

— Господин Лампиер, — непривычно тихо сказал Фласк. — Но сейчас ведь можно ехать побыстрее?

Повозка вползла в проулок.

— Сейчас можно, — усмехнулся старый моряк. Он потянул на себя рычаги. — А хорошая песенка, вареная акула. Прям как в опере. Лихо ты по Одноногому прошелся.

— Ага… — вздохнул Фласк, глядя на оставшуюся позади лучшую публику мира. Ему стало страшно. Человек искусства всегда идет наперекор власти и государству, наперекор общественному мнению, но Сайрус Фласк никогда не думал, что сам окажется на баррикадах слова. Ему это совсем не нравилось…

Мотор повозки взревел, повозка рванулась; Фласк едва не свалился на мостовую. Распевая во все горло отрывки из новой арии, Фокси повез их к музею.

…Третий звонок. Схватка начинается.

Увертюра. Маэстро Тосканини осторожно поводит палочкой, словно пробует воду, в которую предстоит войти оркестру. Отдергивает руку, и скрипки плачут от боли.

Палочка начинает свой танец, сплетая музыкальные темы. Океан фаготами вздымает ледяные валы, бьется о скалы. Мучительно вступают альты. Это тема тревоги.

Тяжелым басом ведет свою линию большой барабан — бух, бух. Биение крови в висках. Эта тема любви и тема смерти одновременно.

Поднимается занавес. Кажется, что это не тяжелая портьерная ткань уходит вверх — а весь зрительный зал, все, пришедшие в оперу, опускаются на немыслимую глубину. Волны звучат теперь глуше, глуше. Растворяются в толще вод. На такой глубине волнение уже неощутимо. Здесь своя музыка — музыка ледяной пустоты, тоски и холодного одиночества.

Темная сцена изображает подводный грот. Зеленоватые, застывшие в странных, уродливых позах фигуры хористов. Они неподвижны. Свет софитов окрашивает их лица в мертвенные тона.

На сцене — пусто. Оркестр расходится, летает палочка маэстро Тосканини; стонут, шипя, тарелки — капли крови, упавшие в холодную воду. Удары сердца в висках. И внезапно, на самом пике — обрыв. Пауза. Тосканини замирает, его палочка неподвижна… оркестр безмолвствует.

Ожидание.

Тянется, тянется томительная тишина, взведенная, словно пружина огромного механизма.

И вот курок спустили. Звучит первая нота — такая глубокая, чистая и мощная, что зрительный зал пронзает насквозь, как разрядом молнии. Это почти физическое наслаждение. Это судорожный вдох после удушья. Это прекрасно.

— Ааааа-деее-лиии-даа… — набирает мощь голос. Это призыв в пустоте. Это крик под толщей вод. Это отчаяние и боль раненного зверя, который и не знал, что у него есть сердце. Это ария влюбленного чудовища.

Его еще нет. Шаляпина нет на сцене — но голос его уже здесь.

В этом голосе звучит рев чудовища и боль любви, темная мрачная страсть и рвущая душу нежность. Шаляпин поет о красавице Аделиде и своей любви… нет. Не может быть!

Это не голос Шаляпина. Это голос Левиафана.

Холодные мурашки восторга пробегают по спинам. Зрители забывают дышать — они поняли, с кем имеют дело.

Маэстро Тосканини смотрит, бледный лоб в испарине. Ничего подобного на генеральной репетиции не было. Шаляпин лепит Левиафана на глазах зрителей, создает его из своей плоти и крови, ваяет из собственной души. Гениальный актер, волшебный голос. Кто видел Мефистофеля в Шаляпинском исполнении в Москве, ничего не видели — дьявол из оперы Гуно — ничто против нынешнего морского чудовища. Ибо Левиафан Шаляпина создание дьявольское и прекрасное.