В Ляпунов: Ходоки

Сухонький посидел, чуть помолчал, очевидно, заново переживая былые воспоминания. Хлебнул мелко из большой глиняной кружки.

— А нас тут вскорости и к околоточному повели. А околоточный там — целый генерал, погоны в звездах, бляшки разные понадшиты, пуговицы блестят — у меня аж сердце захолонулось. Начал он нас строго так допытывать, кто мы есть такие, да откуда, пошто в столицу прибыли, да с какой целью. Ну, мы ему все, как на духу, и рассказали. И про помещика Трущелёва, и про настоятеля Иону, и про то, как нас обчество в столицу к царю-батюшке отрядило. Генерал долго слушал, всё вопросы задавал, не верил, видно. А потом смягчился, велел нас накормить, да не обижать, будто мы блаженные какие. Нам же велел домой идти да документы поменять, мол, просрочены пачпорта наши, и регистрации какой-то нет. А к царю-батюшке, грит, все равно не пробьетесь. Тем паче он давно уж в Москве живет. Портрет его на стенке показал — худощав царь-батюшка, волосья редки, лицо брито наголо, видать, с него все остальные пример и берут. А в Москве, сказал нам околоточный, с вами долго якшаться не будут, сразу в острог упекут, и весь разговор. Так мы домой и пошли, несолоно хлебавши.

— Да, до бога — высоко, до царя — далеко, — многозначительно протянул седобородый. — Не найти в Россее мужику правды. Зря только ноги ломали.

— Может, зря, а может, и не зря, — сухонький задумчиво почесал лысеющую макушку. — Все ж столицу посмотрели, живы-здоровы вернулись, и то хорошо. Никита с Кузьмой на богомолье решили завернуть, а я уж сразу домой, обчество-то ждет. Вот вас встретил, ужо легче добираться будет.

Мужики еще чуток посидели, допили пиво из больших кружек, бережно сложили недоеденный хлеб в котомки и, перекрестившись, подались на постоялый двор.

Заезжий барин, давно уже прислушивавшийся к мужицкой беседе, проводил их внимательным взглядом. На лице его можно было прочесть удивление, смешанное с восхищением, да и, пожалуй, некоторую признательность. Достав карманный карандаш в серебряной оправке, стал быстро строчить в книжицу, улыбаясь чему-то своему и удовлетворенно покачивая головой.

Вновь скрипнула дверь. На пороге появился беспечно одетый господин, по виду — из местных помещиков. Подоспевший мальчишка принял у него охотничью кепи и трость.

— Господин Афанасьев! Ну, наконец-то! Сколько лет, сколько зим! — громогласно объявил вошедший, могучим телом, казалось, заполняя весь трактир. — Да, давненько не видели мы Вас в наших палестинах! — названый Афанасьевым даже не пытался уклониться от его медвежьих объятий.

— Ну-ка, милейший, — могучая ручища качнулась в сторону трактирщика. — А подавай-ка нам на стол! Да гляди, не осрамись. — Лохматая бровь наползла на глаз, нахмурившись. Ухнув с размаху на жалобно пискнувшую скамью, уже спокойней обратился к Афанасьеву: — Ну-с, уважаемый Александр Николаевич, как Ваши дела на поприще собирания «Русских народных сказок»? Я, грешным делом, сначала думал — пустое. А, оказалось, сама Академия интересуется. Слышал я, что Вы еще труд начали?

— Да, дорогой Вы мой Иван Спиридонович, готовлю первый том «Поэтических воззрений славян на природу». Народ-то наш, оказывается, талантлив необычайно и беспримерно самобытен. Полет фантазии таков, что иным маститым писателям и не снилось. Да что далеко ходить — только что слушал презанимательную историю вон из-за того стола. Казалось бы — темный, необразованный, забитый мужик, а, знаете ли… — Афанасьев воодушевился, даже привстал на мгновенье. — Я тут даже записывать начал. Он тут такого насочинял, как в столицу к царю-батюшке ходил! Чисто «Путешествия Гулливера» господина Свифта. Перл, ну просто жемчужина, кладезь устного народного творчества! Куда там Синдбаду-Мореходу до российского мужика! А рассказчик, рассказчик-то каков — не всякий актер так убедительно говорить может!

Лохматый мальчишка угрюмо собирал пустую посуду с мужицкого стола. Недоуменно поднял со скамьи большой обрывок газеты, оставленной сухощавым рассказчиком.

— Эй, малец, — окликнул его Иван Спиридонович. — Неси сюда сию газету. Любопытно взглянуть, ужель читают мужики?

Половой молча протянул ему обрывок.

— «…омольская правда», — вслух прочел не полностью сохранившееся название могучий помещик. — Начала нет, а про такую газету я и не слыхивал. «Богомольская», что ли? Видать, новое что-то в Петербурге издали. Однако ж, темно здесь читать, да и не ко времени — старого приятеля встретил! И, заметьте, Александр Николаевич, ни «ятей», ни «ижицы» — безграмотность какая… Такое невежество и читать-то неловко. То-то вздует издателя цензор!