В Ляпунов: Ходоки

И печи нигде не дымят. Как они едят — сырым все, что ль? А хлебушко как пекут? Мы даже поспорили. Простых-то людей и не видно. По виду — так одни баре ходят. Да много-много! Про меж них и басурмане да арапы вдругорядь прошмыгнут. Ох, черны они да страшны обличьем, арапы эти! Зато лошадей на улицах не видно. Карет — уйма, все разные, самоходные. Как без лошадок справляются — неведомо. Одни кареты маленькие, что твоя телега, другие огромные, как дом. Окошки все на них стеклянные, все нескрозь видно. Понабьются в ту карету человек с полста, иным и местов нет, сесть-то, так стоя и идут. Токмо вонючи уж они больно, кареты эти самоходные, — рассказчик лицом изобразил отвращение. — Сзаду дым сизый валит, аж задохнуться можно. Хотели мы дорогу перебежать, так на нас один такой чуть не наехал. Остановился, окошко зеркальное открыл, матерно облаял. Батюшка, поди, а так ругается, — мужик скорбно потупился.

— А пошто думаешь, что батюшка? — усомнился седобородый.

— Ну кто же он еще, сам-то подумай? Крест пресвятой православный на грудях с полпуда золотом, и дороден, как ваш отец Силантий. Лыс, однако ж, и безбород, срамота одна. И руки все в перстнях. Может, у них там, в Петербурге, так и положено?

— А еще-то, еще чего в Петербурге видали? — подгонял рассказчика молодой.

— Ох, мужики, не поверите. Бабы и особливо девки там — все, как одна — срамные. Кто в исподнем ходит, а кто и вовсе в рубахе мужеской, ляжками блестят. Однако видно, что не по бедности — одёжа вся дорогая, да и уши-пальцы все в золоте. И, главное, в толк никак не возьмешь — то ли гулящая какая, али барыня? А все ходют, смотрют, никто внимания не обращает, будто так и надо. Господа, так они тоже кто в чем. Есть такие: растелешатся — руки голые, грудь голая, голова не покрытая… Тьфу, как басурманы какие. Иные и в годах ужо, степенство должны бы иметь, а всё бегут, бегут куда-то, что тот мальчишка рассыльный.

— А к вечеру вот они огни зажигают, да много, да ярко, — прихлебнув из кружки, продолжал рассказчик, маленький сухонький старичок лет пятидесяти пяти, шустрый и подвижный, несмотря на возраст. — Карасину, поди ж ты, сколько поизводят… Да, так дальше вот что было: подошли мы к торговому заведению. Вот уж купчина расстарался: окна — сажени в три высотой. А само заведение — что твоя деревня, да еще и с огородами. Товаров там разных, одёжи, мануфактуры — видимо-невидимо. Мы вовнутрь заходить уж не стали — боязно, не погнали б взашей, а вот со стороны посмотрели. Сундук стеклянный видели, а в нем картинки разные пляшут — то люди, а то и животины какие заморские. Ну, зенки пялить можно было долго, однако ж — дела, мы дальше и пошли.

— А к царю-то, царю-батюшке попали? — крепыш задал мучивший его вопрос.

— Э-э, родимый, — печально протянул сухонький. — Кабы оно так. Заплутали мы, а спросить кого — боязно. Подумали мы, почесали в затылке да подошли к городовому дорогу разузнать. Начали, как полагается, все чин по чину: «Сами мы люди не местные…». А он только рассмеялся. «Ну, — говорит, — совсем обнаглели, сами напрашиваются». И пачпорта с нас затребовал. Ну, у нас-то, знаем, с бумагами все в порядке. Достали мы из-за пазух пачпорта, даем ему. Он на них глянул, еще пуще хохочет, ажно глаза выкатились. Загрузил нас в свою самоходную карету, да в околоток и отвез. А там, в околотке, в клетку, будто зверей диких, посадил…

— Ой, страсти-то какие, — завороженно прошептал молодой.

— Вонище там, конечно, но терпимо. Просидели мы там с полдня, до отхожего месту захотелось — невмочь терпеть. Боязно было, но запросились мы у тамошнего городового, чтоб пустил нас облегчиться. Тот сперва поломался, как видно, для порядку, но потом смилостивился, по одному нас отвел. Я как зашел — аж оторопь взяла. Красотища-то какая! Все стены в белых изразцах, а на полу изразцы темного цвету. Само же отхожее место белое, гладкое, как тарелка господская, глазурью облито. И водичка в нем мелко течет… Аж неловко было в ту красоту нужду справлять. Но — делать нечего, все дела свои сделал, а он мне — «смывай за собою»! А я и в толк не возьму, про что это он. Ну, показал он мне веревку, за которую дернуть надо. Я и дернул, а там с чана, что наверху был, вода шустро так, быстро побежала, я аж сомлел от неожиданности. И все мое добро в дыру и смыло. Опять чисто отхожее место. Вон оно как, — старичок отщипнул хлебного мякиша, задумчиво стал его жевать.

— А дальше, дальше-то что? — не унимался молодой.

— Ну, просидели мы еще часика два, уж темнять начало. Тут как раз к нам еще двух мужиков посунули. Вот уж грязны да вонючи, откуда ж их только и взяли. И хмельны не в меру. Мужики те поначалу тихо себя вели, да вскорости буянить начали, ругались матерно, прости их, Господи! И это на городового-то! А тот еще двух чинов полицейских призвал, и втроем они тех мужиков знатно дубинами отходили, чтоб неповадно на власть лаяться было. Еще и руки в кандалы заковали, да через прут от клетки, чтоб сидели, не рыпались.

Читать дальше