Зуфар Гареев - Мультипроза, или Третий гнойниковый период

– Ой порнушечку да чернушечку впарю я тебе, паренечек...

И показала цветную фотографию из «Огонька», подписанную так: «Н. Мордюкова и Ю. Гагарин на сочинском пляже».

Зарделся паренек от эротики, пошел красными непристойными пятнами и глубоко в карман фотографию спрятал, воровато оглядевшись при этом по сторонам.

Идрисова метнулась быстренько с письмецом дальше и видит перед собой политически грамотного офицера, который ей путь заступил: глазом щурится соколиным, ухом прядает и компьютером целится, да прямо в сердце Идрисовой.

Сунула Идрисова ему кроссвордик на военную тему, козырнул офицер, углубился в разгадку, рукой махнул: пустить.

Заметался дворец, задрожал, шарахнулся, и по всем этажам с удовлетворением пронеслось:

– К уборщице Клещук курьер прибыл!

Выкатилась уборщица Клещук заспанная, зевает, сладко щурится. По дворцу Идрисову повела, всякие штучки показывает.

– А вот тут, дорогая ты Идрисова моя, – говорит наконец Клещук, – туалет мой личный находится...

Ахнула Идрисова.

Унитаз весь сырковой массой припущен, что по пятьдесят одной копейке, да творожком весь выложен.

А с потолка сосиски свисают, да яичками по 90 копеек приправлены. А в унитазе – господи! Не вода течет, а молоко булькает: да не простое, а топленое да цельное, и жиру в нем – шесть процентов, вот! Для кремлевских небожителей!

А рядом-то!

Рядом молодой человек стоит, мускулом играет, щеки красные, словно яблочки, улыбается.

– Присядьте свежесть получить, – говорит молодой человек и руку подает, и голову почтительно наклоняет.

Подала Идрисова письмецо Клещук. Читала-читала Клещук да так и не разобрала, чего от нее Капитоныч хочет.

– Устно ты мне свою просьбу изложи, дорогая!

– Самого ты министра утренних дел для Капитоныча вышли, вот! – сказала Идрисова.

Клещук гаркнула на весь дворец так что эхо отдалось в Грановитой палате:

– Мине министра дать, ать, ать!

И как понеслось по кулуарам:

– Для Клещук! Для Клещук!

Через минуту черная «Волга» с зашторенными окнами мчалась, рассекая пополам улицы.

Вскоре она остановилась, из нее выскочил министр утренних дел, крикнув своим клевретам:

– Шашлыку вы дайте мне все!

Ему дали шашлыку в зелени и в крови, и он стал есть при полной тишине. За спиной его отчетливо блеснули багровые зарницы и золотые купола с рубиновыми звездами.

Старик Мосин жалобно завыл на помойке, услышав запах мяса кровавого, хруст челюстей услышав.

Вместо правого башмака у министра было свиное копыто с прилепившимся глазом человеческим и кусочком кишки.

Министр бросил портфель в сторону, скинул кожаный плащ и закричал, стукнув копытом семь раз оземь:

– Мать ты моя родная, а я сын твой, вот!

Он сильно поцеловал Гилявкину в губы и закричал:

– Кто ж тебя обидел тут, маманя-говняня моя ты номенклатурная-макулатурная да халтурная?

– Она! – крикнула Гилявкина, и министерские работники, давясь шашлыками, хрипя и тараща глаза, бросились бить Тихомирову.

– О, нет, не сковырнешь меня ты отседов! – закричала Тихомирова. – Потому что за правду я!

– А мы за что? – гаркнул министр. – В порошок сотру!

Он веером изрыгнул изо рта кровь и зелень шашлыка.

– Фу ты! – закричала Тихомирова, отмахивая от себя зловоние, но стала задыхаться и потеряла бдительность.

И в то же мгновение министр лягнул ее: костяное копыто глубоко вошло Тихомировой в живот, разворотив там селезенку.

А Капитоныч вскочил в черную «Волгу» и, матеро вырулив, ударил передним буфером Тихомирову в грудь ее.

– Совок ты, Тихомирова, вот ты кто! – проговорил он с ненавистью.

Гилявкина закричала:

– Слева заходи все! Веревками ее обвязывай и сволакивай, чучелу! Не видать ей Булгакова!

Тихомирову обвязали и принялись тащить, чего она не поняла толщиной своего тела: полтора метра на полтора.

Тихомирову стащили в глубокий кювет и крикнули ей сверху:

– Умрешь ты здесь, гадина вонючая!

В кювете нашлась безымянная старуха с тупым камнем в руке.

Она опустила его на голову Тихомировой.

Кровавые мозги ошметками полетели ей в лицо. Она склонилась над черепом и стала лизать дымящееся месиво, утробно повизгивая, когда в зубы попадались ей хрустящие бляшки атеросклероза.

Думать Тихомировой стало нечем, и она умерла.

Безымянная старуха засмеялась над ней, тряся седыми космами, а потом натянула австрийские сапоги, вырвала из рук помертвелых противотанковую сумку железябистую им. старого московского татарина Галяма и, харкая кровью, потащилась в квартиру Тихомировой, предварительно выведя у себя авторучкой на ладони: