Питер Филлипс - Сон — дело святое

Его глаза сверкали, взгляд был устремлен на меня. Я попытался отвести глаза, но не смог.

Его подсознание, уязвленное моими бесконечными издевательствами, собрало все силы мозга, чтобы подавить меня.

Он, наверное, и сам не понимал, как отчаянно ненавидит меня.

Впервые за все время я усомнился — а имею ли я право вторгаться в его воображение? Конечно, я хотел ему помочь… Но ведь сны — это святое…

Сомнения размалывают уверенность. Неуверенность открывает двери страху.

Шепот… Стив?

«…если позволишь подчинить свое сознание…»

Мой голос:

«…кандидатом на койку в соседней палате…»

«…если ты ему поддашься…»

Черт, а ведь Стив не захотел сам залезать сюда! Надо бы сказать ему пару ласковых, когда я выберусь отсюда… если выберусь… Вся эта забава казалась мне все менее и менее занимательной.

Стив:

«…симпатическая магия… воображение… если во сне Красвелла какое-нибудь чудище убьет главного героя — то есть его самого, — он уже не проснется…»

И вот — это случилось. Герой должен погибнуть. Погибнуть для того, чтобы я погиб вместе с ним. Но он же не может убить меня! Или может? Откуда Блэкистону знать, какие силы разбудит видение Смерти во время слияния двух сознаний?

Психиатры утверждают, что глубоко в подсознании каждого человека таится стремление к смерти. А здесь оно вовсе не считало нужным таиться. Оно смотрело на меня горящими глазами Красвелла.

Он пытался уйти от реальности в мир иллюзий, но не сумел. Только смерть могла бы стать для него спасением…

Паника открыла сознание Красвелла для бунтующего, надорвавшегося, жаждущего смерти воображения. Он поднял руку в величественном жесте, полном шекспировского трагизма, — и явилось чудовище.

Реалистичность этой сцены далеко превосходила все, что он создавал до сих пор. Это была его последняя песня, и он поработал на совесть.

Мы находились в центре гигантского амфитеатра, окруженного бесчисленными уступами трибун. Зрителей не было. У Красвелла вообще не было массовых сцен. Он предпочитал странную вневременную пустоту, которая начинает дышать при минимуме действующих лиц.

Мы были одни под лучами красных солнц, впившихся в раскаленное небо. Не знаю, сколько их было. Не считал. Я мог смотреть только на Зверя.

Муравей, сидящий на дне миски, которую обнюхивает собака, наверное, чувствует себя так же. Но Зверь не был похож на собаку. Он вообще не был похож ни на что.

Это была туша размером с бронтозавра. Бесформенный ком полупрозрачной багровой плоти с разверзшейся воронкой пасти, утыканной клыками.

Будь он неподвижен, он и так внушал бы ужас и омерзение. Но он двигался, и это было еще отвратительней.

Он был лишен конечностей и передвигался, волнообразно колыхаясь. При каждом рывке из его пасти выплескивалась струя густой, вязкой жидкости.

Он приближался к нам, рывок за рывком. Тридцать метров… двадцать…

Мои руки и ноги онемели от страха. Это был самый настоящий кошмар. Я безуспешно пытался что-нибудь придумать… огнемет? Что это?.. Я не мог сообразить… Сознание ускользало от меня, притягиваемое этим трясущимся Бармаглотом, придвигавшимся все ближе… ближе… Сначала будет слизь, потом — клыки… потом пасть захлопнется… Мои мысли метались в вопящем хаосе…

…Голос — глубокий, спокойный, добрый голос из незабываемого дня детства:

«Ни в этом мире, ни за его пределами нет твари, которая сможет устоять против его пули… Билли может остановить кого угодно, хоть во сне, хоть наяву…»

… и жесткая прохладная рукоятка в ладони, отдача, визг раскаленного металла глубоко в моей памяти…

— Па! — выдохнул я. — Спасибо, па!

Зверь навис надо мной… но Билли у меня в руке уже был нацелен ему в пасть. Я выстрелил.

Зверь содрогнулся и рванулся назад, по своему склизкому следу. Он начал опадать и съеживаться. Я стрелял снова и снова.

Потом я вспомнил, что Красвелл стоит у меня за спиной, и на всякий случай оглянулся. Красвелл смотрел на издыхающего Зверя (тот был все еще огромен, но стремительно уменьшался), на тусклый металл старого кольта в моей руке, на струйку голубого дыма, вытекающую из поднятого ствола.

А потом он захохотал. Раскатистым, сочным хохотом — слегка, правда, отдающим истерикой.

И так, хохоча, он стал таять.

И исчез.

Красные солнца унеслись в глубину неба, затухая, как искры, а само небо стало белым, пустым и плоским, как потолок.

И, черт побери, это был настоящий (какое прекрасное слово — настоящий!) потолок!