Сергей Костин: Лысая голова и трезвый ум

— Потому, что уже все уже было, — философски поясняет свидетель, доставая из кармана горсть семечек, — Хотите, гражданин начальник? Как хотите. Не поймать вам преступников. Девчонки как появлялись, так и будут появляться. Лучше бы построили трибуны, поставили мачты с фонарями, да народ пускали за деньги иностранных гостей разглядывать. И государству прибыль, и жертвам бесплатная реклама.

— Поймаем, — не совсем уверенно заявляю я.

— Вряд ли, — зевает дворник. — В прошлый раз Семеныч тоже клялся. И что? Глазом моргнуть не успели, а новая гражданка тут, как тут. Одна, без сообщников и захватчиков. Прямиком из Европы. Р-раз, и появился ни откуда. Стоит, визжит, на КГБ все валит, бедолага.

Еще новая информация. Груз, то есть жертвы, вываливаются быстро. И преступник, кто бы он ни был, не обращает внимания на десятки людей, которые ради его поимки томятся здесь круглые сутки. Ни стыда, ни совести.

— Поймаем, — злость не слишком хороший помощник. Но если мафия действует без правил, то почему я должен рисковать своей первой медалью? — Я капитану своему поклялся.

— Ну-ну, — кивает массивным подбородком свидетель. — Как же! Поймаете. А вы, гражданин начальник, мыло купили?

От моего сурового взгляда лысина свидетеля покрывается инеем.

— А что? Я ничего. Ловите. Вот через пять минут и ловите.

Свидетель, поправив на груди толстую золотую цепь, задом отползает в свой окоп, под прикрытие уложенных штабелем сил быстрого реагирования.

По двору легким шорохом пролетают последние команды и приготовления. Сквозь щели заколоченных окон сверкают блестки оптических прицелов. Старуха с молоком вытаскивает из сетки бутылку, перехватывая горлышко на манер гранаты. Старики в шортах сбиваются в кучу, и разглядывают мячик, повернувшись к нему спиной.

Дети, оттеснив молоденькую воспитательницу к стене, выставляют перед собой палочки-савочки и образовывают строгое каре. Самолеты, убавив обороты, зависают над соседними крышами. Обкурившийся пацан, зажав в зубах антенну, прыгает в телефонную будку и трясущимися пальцами набирает номер, чтобы попросить о возможной артиллерийской поддержке. Запаркованные в неположенном месте танки включают правые поворотники, готовые сорваться с места при первой же необходимости.

Над городом проносится звон колоколов, возвещающих о начале полудня. Вслед за центральными курантами сотрясается местной церквушки.

С началом двенадцатого удара мир замирает и превращается в цветную картинку. С небом, цвета белого пепла. С домами игрушками.

— Опа!

Валюсь на землю, в яркую, недвижимую, траву и сожалею только об одном. Почему не умею кричать. Громко и жалостливо.

Мир спит.

Перекатываюсь несколько раз по жесткой, словно пластмассовой, траве, сваливаюсь в окоп к свидетелю Иванову. Дворник, крепко вцепившись в именную метлу, устремлен стеклянными глазами в далекое небо. Ни дыхания, ни стука сердца. Ни частички тепла. Статуя из парка. Только вместо весла именная метла

Становится по настоящему страшно.

С визгом, царапая ногтями бетонную землю, выскакиваю из окопа. Бегу сквозь вату, завывая, вперед. Куда глаза глядят. Сбиваю старушку с бутылками, балансирующую на цыпочках, словно балерина. Старуха падает молча, на лице сосредоточенность и такая же мертвенность, как и у дворника.

Прыгаю в сторону, на визг уже не хватает ни сил, ни смелости.

Спотыкаюсь о резиновые дубинки детсадовского отряда. Вытягиваю, чтобы не упасть, руки. По инерции наваливаюсь на молоденькую воспитательницу. Вблизи у нее лицо безжалостного прокурора. А из противогазной сумочки торчит приклад «Калашникова». Не могу оторваться от глаз училки. Стекло, покрытое испариной. Черные зрачки. В никуда.

Но руки уже вырывают автомат. Это единственное, что могу сделать. И еще скулить.

Тяжесть оружия не успокаивает. Наоборот. Понимаю, что оно сейчас бесполезно. Как бесполезны стрелки на крышах. Как бесполезны люди в квартирах за заколоченными окнами. Как бесполезен сам мир, в котором есть только один звук. Моего глухого, панического стона.

Куда? Куда бежать? Кому жаловаться? Кто выслушает испуганного молодого лейтенанта?

Заталкиваю визг обратно. Остался стон. Но он тих, и никому не причинит вреда. Как и кровь на содранных пальцах.

Кровь?

Почти что смеюсь. Вид красной и густой крови, сочащейся из вполне реальных ран, не похож на все, что окружает меня. Кровь живая. Она движется. И я вместе с ней. И с автоматом.