Андрей Лях: Синельников (сборник рассказов)

— Я здесь, майор, ничего не говорите, вам нужно беречь силы, — пробормотал я и краем глаза увидел, как в комнату вошла Амалия и встала у постели с другой стороны. — У меня для вас радостные новости. Нам только что сообщили, что канцлер восстановил орден Рыцарского креста с дубовыми листьями, и вы первый кандидат на награждение…

Мне показалась, что лице майора проступило что-то вроде улыбки. У Амалии глаза были полны слез, но на меня она посмотрела с благодарностью.

— Полковник, — еще тише проговорил Вольф, — У них там где-то есть мой мундир… его не надо… Я прошу похоронить меня в той полевой форме, которую вы мне… в которой я сражался…

Я физически ощущал, как его покидает жизнь, и кошмар бессилия совершенно парализовал мне мозги.

— Майор, — пролепетал я, — только что получен приказ. Вы снова назначены командиром сорок второго парашютно-десантного полка… мои поздравления…

Он снова улыбнулся загадочной невидимой улыбкой; рука его пришла в движение, и я понял, что майор пытается отдать честь. Но рука упала, и это было все. Вольфганг Ветте отбыл на штабные учения господа Бога.

Одна слеза скатилась по краю носа снаружи, другая — по носу внутри, на губах они встретились, во рту растекся соленый привкус, а Брюн сжала мне руку.

Сразу после похорон меня посадили в тюрьму. Ну, не в тюрьму, а в какое-то центральное полицейское отделение.

Штука в том, что министерство обороны отказало майору в похоронах со всеми воинскими почестями. По каким-то гнилым документам выходило, что он не имеет права на троекратный салют холостыми патронами, и даже влияние Старого Карла в этот раз не помогло. Я высказал тому чину, с которым имел беседу, что я об этом думаю, не поскупившись на красоты немецкого языка, но толку от этого было мало.

Ладно, черт с вами. Брюн купила самый большой флаг, какой только есть в природе, а я договорился со знакомыми байкерами и, как всегда, переборщил. Затея получилось дурацкая, будто хоронили гангстера, а не солдата, этих кожаных дьяволов наехала немереная туча, с ними какие-то лысые идеологи с хоругвями всех мастей, и попытались устроить едва ли не митинг. Я велел им заткнуться, и приличия были соблюдены, даже Старый Карл ничего не сказал, но все равно в итоге закончилось скандалом. Когда гроб опустили в могилу, и я махнул рукой, эти малахольные достали свои обрезы и маузеры и оторвались по полной программе. Канонада вышла как под Верденом, причем палили, естественно, отнюдь не холостыми. Некоторые даже успели обоймы сменить. Сейчас же нагрянула полиция, мои чмудрики вскочили на своих железных коней и были таковы, а я поцеловал Брунгильду и отправился за решетку. При аресте сопротивления не оказал.

Обращались со мной неплохо, если не считать, что заставили три раза переписать показания, потом приехал их главный начальник, состоящая из одного профиля мумия по имени Генрих, меня еще раз вывели, он хмуро прочитал всю мою писанину, помолчал, побарабанил пальцами по столу и сказал два слова:

— Ступай, сынок.

И меня без всякой деликатности выставили из отделения. У самых дверей стоял хорошо мне знакомый джип-ветеран. Я открыл дверцу и плюхнулся на сидение.

— Ну что, вояка, — спросила Брюн. — Навоевался?

Минуту мы смотрели друг на друга: она — с неизменной скептической улыбкой, я — просто строил ей рожи. Затем мы кинулись друг к другу и неопределенное время целовались как очумелые.

— Отъедем, — еще не отдышавшись, сказала Брюн, — А то заберут уже обоих. За нарушение общественной нравственности.

Отъехали мы метра на два. На большее нас не хватило.

— Бруно, прекрати, у меня к тебе серьезный разговор. Ну же, не смущай меня, я тебе в матери гожусь.

— Ясное дело, ты меня в шесть лет родила. Ладно, я тебя слушаю.

В ответ она достала то самое колечко с крохотным бриллиантом, которое я ей подарил, и, как и я тогда в ювелирном, держа его двумя пальцами, поднесла к самому моему носу.

— Бруно. Ты обещаешь мне семь лет? Больше я не прошу. Нет, не надо никаких клятв, вечности и прочего. Просто подумай и скажи. Семь лет. Я знаю, будут ссоры, будет непросто, и девушек на свете достаточно, но вот такое мое условие. Семь лет.

Я задержал дыхание на сколько мог. Потом сказал:

— Да, фройлян Брунгильда. В здравом уме и твердой памяти я принимаю ваше условие. Семь лет.