Абрахам Меррит - Корабль Иштар

Он увидел самого себя, освобождающего корабль.

И снова смотрел в теневые глаза.

— Суди! — вздохнули струны арф.

— Еще нет! — прошептал спокойный голос.

Кентон снова смотрел в бесконечное пространство, где впервые увидел сияющие и темные силы. Но теперь в этом пространстве он видел бесчисленное количество огоньков, подобных тем, что горели в груди жрицы Иштар и жреца Повелителя Смерти; видел, как сама бесконечность светится и пламенеет в них. Они горели глубоко внутри тени, и при их свете из тьмы вырывались мириады и мириады других огней, которые скрывала тьма. И он увидел, что без этих огней само свечение тоже было бы тьмой!

Он увидел корабль, как будто плывущий в том же пространстве. Глубокая тень отделилась от души тьмы и нависла над кораблем. Немедленно ему навстречу из души света вырвалось сияние. Они встретились и вступили в схватку. Корабль был фокусом схватки, от которого расходились круги ненависти и гнева. Как круги на воде, расходились они, и тьма пила силу в этих волнах и становилась все темнее. И в этой битве свечение тускнело, и бесчисленные огоньки мигали, раскачивались, тревожились.

— Суди! — прошептал холодный голос Набу!

И Кентон в своем сне, если это был сон, заколебался. Не простое дело рассудить эти силы, судить Иштар, богиню, которая в этом чуждом мире обладает могучей властью. К тому же, разве он не молил Иштар, разве она не ответила на его мольбу? Да, но он молил и Набу, а Набу — бог правды…

И мысли обрели форму слов его родного языка, в его привычных оборотах.

— Если бы я был богом, — просто начал он, — и создавал живые существа, мужчин и женщин, я не сделал бы их несовершенными, чтобы они не могли в своем несовершенстве нарушить мои законы. Нет, если бы я был всемогущим и всеведущим, какими и должны быть, по моему мнению, боги, если, конечно, мне не нужны игрушки, с которыми я мог бы играть. И если бы я обнаружил, что создал их несовершенными и что поэтому они нарушили мои законы, я подумал бы, что я отвечаю за их грехи, потому что, будучи всемогущим и всеведущим, я мог бы сделать их совершенными, но не сделал. А если бы я создал их как игрушки, тем более не стал бы навлекать на них несчастья и разочарования, горе и боль — и не наказывал бы их, о Иштар! Нет, — если бы они были игрушками, способными все это чувствовать. Потому что они не более чем игрушки, созданные мной и действующие по моей воле.

— Конечно, продолжал Кентон простодушно и без всякой иронии, — я не бог, тем более не богиня, и до того как появиться в этом мире, никогда с ним не встречался. Но, говоря как человек, даже если бы я стал наказывать нарушивших мой закон, я не тронул бы тех, кто ничего общего не имеет с той первоначальной причиной, которая вызывала мой гнев. Но именно это, как мне кажется, происходит на этом корабле.

— Нет, — искренне сказал Кентон, почти забыв о нависших над ним огромных лицах, — я не вижу справедливости в мучениях этого жреца и этой жрицы, и не вижу справедливости в тех бедах, которые причиняет борьба за этот корабль, и я бы остановил эту борьбу, если бы смог. Во-первых, я побоялся бы, что тьма станет слишком сильной и погасит эти огоньки. Во-вторых, если я когда-либо и произнес гневные слова, вызвавшие все эти беды, я не позволил бы им быть сильнее меня. Не позволил бы как человек. И тем более не позволил бы, будь я богом или богиней.

Наступило молчание, затем…

— Человек рассудит! — прошептал спокойный голос.

— Он рассудил! — струнный голос арф теперь был почти таким же холодным. — Я беру назад свое слово. Пусть борьба кончится!

Два лица исчезли. Кентон поднял голову и увидел вокруг знакомые стены розовой каюты. Все это было сном? Не все… Слишком ясными были картины, слишком последовательными, слишком убедительными.

Рядом пошевелилась Шарейн, повернулась у нему лицом.

— Что тебе снилось, Джонни? — спросила она. — Ты что-то бормотал — странные слова, которые я не могла понять.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Боюсь, сердце мое, что я оскорбил твою богиню, — сказал он.

— О, Джонни, нет! Как? — в глазах Шарейн появился ужас.

— Сказав ей правду, — ответил Кентон и рассказал Шарейн о своем видении.

— Я забыл, что она женщина, — закончил он.

— Но, любимый, она сама женственность! — воскликнула Шарейн.

— Тем хуже! — печально ответил Кентон.

Он встал, набросил плащ и пошел поговорить с Джиджи.

Но Шарейн долго после его ухода сидела, размышляя с беспокойными глазами. Наконец она подошла к пустому алтарю, бросилась перед ним на пол и стала молиться.