Дмитрий Сафонов - Шериф

Но тот и не подумал остановиться. Он приложил кончик указательного пальца к губам, словно призывал к тишине. Затем убрал палец и легко подул в воздух.

— Получи, сволочь! — Ружецкий от бедра, не целясь (разве можно промахнуться с такого расстояния?), выстрелил.

Сухой щелчок. Осечка. Он снова взвел курок и лихорадочно нажал на спуск. Щелчок. И больше ничего.

В дверях зеленоглазый задержался на секунду. Он хищно улыбнулся, любуясь содеянным, и вышел. Словно его и не было.

Ружецкий хотел выскочить за ним в коридор, размозжить его череп крепким ореховым прикладом, бить до тех пор, пока мозги не полезут через уши… и не смог. Ноги словно приросли к полу, руки налились свинцом, а в голове, как куски разобранной мозаики, крутилось без всякого порядка:

…способствуют… учебной программы… хорошему усвоению…

Сколько продолжалось это оцепенение, Ружецкий не знал. Его тело не принадлежало ему. Он стоял посреди комнаты и видел себя со стороны: нелепый человек со старым ружьем в руках, которое вдруг выстрелило — совсем некстати и не туда. У его ног лежала раненая Ирина, зажимая руками громадную дыру в животе.

«Это все», — подумал Ружецкий.

Эта мысль не билась и не металась в воспаленном сознании, она заполнила собой всю черепную коробку, высилась, как громадный экран в кинотеатре, на котором огненными буквами дрожали два слова: «ЭТО ВСЕ!»

Но когда оцепенение наконец прошло, рукам потребовалось что-то делать. Он не мог стоять просто так, слишком страшными были эти два коротких слова. ЭТО ВСЕ!

Все получилось совсем не так, как он хотел. Ружецкий поймал себя на мысли, что он и не знал, что хотел сделать. У него не было никакого конкретного плана действий, только слепое желание действовать. Зачем он взял с собой ружье? Не убивать же! Просто попугать… и защититься, если потребуется.

Теперь уже, задним числом, он понял, что его решимость была не настолько велика, чтобы выстрелить в человека. Хотя… Он же выстрелил в этого зеленоглазого карлика. Да, но он сделал это от отчаяния. Поддался порыву. Минутой раньше или минутой позже он бы не смог нажать на курок. Сейчас, когда к нему вернулась способность анализировать, он понял, что действовал стихийно, не контролируя эмоции разумом.

Он отбросил в сторону ружье и кинулся к Ирине.

— Ира! Ирочка! Не волнуйся… Зачем ты это сделала? Я же… не хотел в тебя стрелять… Понимаешь? Ты ведь сама…

Он попробовал оторвать ее ладонь от живота, Ирина сопротивлялась, но он был сильнее. Едва она отняла ладонь, как кровь хлынула ровным потоком. Ружецкий увидел в ране что-то розовое, дрожащее, похожее на недоваренную сосиску. «Это кишки!» — подумал он и отпустил ее руку. Его опять замутило. Ружецкий зажмурился.

— Валера! Как горячо! И как больно! Неужели… неужели… — Она не договорила. Слезы текли по ее щекам ручьями, она не могла их вытереть, потому что руки были испачканы в крови.

Ружецкий сделал это сам: тыльной стороной кисти утер холодные слезы.

— Подожди! — Он сорвал с кровати смятую простыню, свернул ее в тугой комок. — Давай положим на живот!

— Нет! — В ее глазах бился ужас. — Не надо! Я боюсь! Боюсь, что ОНИ вывалятся, и я не смогу затолкать их обратно!

— Не бойся! Давай положим это вот сюда! Прижимай покрепче, а я сейчас сбегаю за доктором. Все… Все будет хорошо… Все будет хорошо… — Ружецкого охватил озноб, плечи его тряслись, зубы стучали, норовя отхватить язык. Он с силой тыкал свернутой простыней Ирине в живот, ему почему-то казалось, что от этого очень многое зависит. Ирина орала от боли — на одной долгой высокой ноте. Наконец ему удалось справиться с ней, и он запихнул успевшую пропитаться кровью тряпку глубоко в рану. Потом увидел, что слишком глубоко, он просто засунул ее в разодранный живот, как в мешок.

Так ведь… нельзя… Так может быть заражение!

Эта глупая мысль показалась ему настолько значительной и важной, что он решил немедленно вытащить простыню.

— Подожди! Давай немножко вытащим. Ты не переживай, все будет хорошо! — Ирина отбивалась, как могла, отпихивала его ногами. Она продолжала кричать, но уже не так громко, силы покидали ее.

«Сколько крови, — думал Ружецкий. — И она еще жива… Боже! Почему она еще жива?»

Ирина последний раз вскрикнула и затихла. Она задергала подбородком, словно давилась комочком, который никак не могла проглотить, краска отхлынула от лица, глаза закатились, и голова безжизненно повисла на тонкой белой шее.