Алексей Котов - Черная книга (сборник)

Жан понял все!.. Он никогда не был свободным. И дело было даже не в его рабстве, отречении от Христа и уж тем более не в его страданиях. Жан не был свободным с самого начала своей жизни. Еще в детстве ему внушили тысячи больших и маленьких истин, а потом старательно и тщательно воспитывали их в его юности. Это были традиции семьи, вера в Бога, крикливый французский патриотизм, этикет, правила поведения за столом, кодекс рыцаря, понятие о чести, любовь к королю и еще много-много всего ненужного и мерзкого, что вылетело из головы юнца, как только король, названный Святым, бросил его умирать в тесном, кирпичном загоне под палящим солнцем Египта.

Пока Жан думал об этом, словно окидывая взглядом всю свою жизнь, Карим продолжал свои благодарственные вопли.

Жан рассмеялся… Он расхохотался так, что Карим вздрогнул и в страхе отполз от своего спасителя. Он вдруг увидел, что у Жана горят глаза, и в них нет ничего кроме презрения.

Жан нагнулся и поднял большой сук невесть как и когда оказавшийся на берегу моря. Приближаясь к Кариму, он продолжал смеяться, понимая, что уже ничего нельзя вернуть назад. Теперь, на острове, он был полностью свободен и только жалкий, лживый раб рядом с ним, который, делая вид, что верит во что-то, на самом деле всегда испытывал только одно – животный страх перед смертью.

Карим закричал от ужаса. Жан ударил его по голове, и когда его жертва опрокинулась на спину, продолжал бить так, словно эта жертва и была его самым главным врагом. Через полчаса от Карима осталось только кровавое месиво на песке. Жан отбросил сук и улыбнулся… Он был один и он был свободен. Через две недели он умер от голода и жажды, но, даже умирая, он улыбался. Жан был счастлив тем, что он понял…

Джис замолчал. Его глаза под капюшоном сверкнули, и нельзя было понять, что изменило лицо гостя: улыбка или простой оскал.

– Что ты мне скажешь, Готфрид? – спросил Джис.

Рыцарь промолчал. Джис привстал в кресле и наклонился к лицу рыцаря.

– Помнишь мою первую загадку, на которую ты так и не дал ответа: что на свете хуже всего и для тебя и для меня? – капюшон сполз вверх, на затылок Джиса и его гримаса стала откровенным оскалом. – Так вот ответ на нее прост: это свобода. Если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу, ты найдешь свою свободу, а если нет, то ее лишусь я. Я уже говорил тебе, что прихожу к тебе не по собственной воле. Но если с этой чужой волей столкнешься ты… – Джис многозначительно хмыкнул. – Я тебе не завидую.

Черт встал.

– Я вернусь к тебе через три дня, чтобы у тебя было время подумать. Любое серьезное решение принимается не тогда, когда говорят «да» или «нет», а гораздо раньше. Ты понял меня?

Готфрид вдруг почувствовал, что его ужас, с которым он, не переставая боролся, ушел, а лба рыцаря вдруг коснулась приятная прохлада, словно подул легкий ветерок.

– Я, кажется, уже посылал тебя к черту? – хрипло спросил Готфрид.

– Было такое… – снова усмехнулся черт.

– А теперь иди к самому Сатане!

Джис шутливо поклонился.

– У тебя три дня рыцарь. Всего три!..

На следующее утро Готфриду стало заметно легче. Он смог встать и выйти на улицу. Правда, сил было не очень много, и Готфрид присел на скамейку прямо за порогом, которую следом несла повеселевшая Агнета.

Как и раньше, во время радости, девочка попыталась забраться Готфриду на колени, но он мягко отстранил ее.

– Во-первых, ты уже большая, – строго сказал он. – А во-вторых…

Готфрид вдруг понял, что не знает что «во-вторых».

– Лавочка сломается? – улыбаясь, подсказала Агнета.

Ворота замка открылись, и въехала большая группа воинов. Пьяный Адал возвратился из ближайшей деревушки, жители которой, по мнению Адала, задолжали ему крупную сумму. Воин справа поддерживал хозяина за плечо, чтобы тот не свалился с лошади.

Увидев Готфрида, Адал поднял правую руку и засмеялся, приветствуя его. Ему помогли слезть с лошади, и увели внутрь донжона, но не в спальню Эрмелинды. Последнюю неделю Адал спал отдельно от жены. Ходил слух, что во время последнего визита в Дрезден он подхватил дурную болезнь. Лицо Адала пожелтело, он часто и болезненно морщился и, что выглядело довольно странно, то и дело испуганно оглядывался по сторонам. Грета металась между Эрмелиндой и сыном. Разговаривая с хозяйкой Берингара, она льстиво улыбалась, закатывала к небу глаза, либо, призывая в свидетели Бога, либо, жалуясь на судьбу, и не отходила от Эрмелинды, пока та раздраженно не отворачивалась от нее.