Леонид Свердлов: Мумия

Археологи не знали, что происходит в соседнем помещении. Они беспечно осматривали свои трофеи и беседовали.

— Зря старались, — говорил Джим, — почти ничего ценного. Видать не очень богатого трупака мы откопали.

— Ничего, — отвечал Том. — Главное — мумия у нас. Я вообще в основном за ней сюда пришел.

— Ты думаешь, ее кто-то купит?

— Музеи с руками оторвут. Или ученые. Это ж не просто труп маринованный, она ведь, можно сказать, вечно живая. Их ученые знали секрет бессмертия, так что в ней есть что изучать.

— Хочешь сказать, что это чучело до сих пор живет? Брось, — Джим поежился от отвращения, — я в сказки не верю.

— А знаешь, как она заверещит, если сунуть ей напильник в задницу? Шучу.

— Шутки у тебя… Не смешные. Ты меня за дурачка-то не держи. Я ведь и сам понимаю: если б они были живые, как бы их в музеях показывали?

— Живых в музее, конечно, не показывают. Мумии света боятся. Денек на свету подержать — она и окочурится окончательно.

Мумия слышала все это. Она стояла в тени за углом, и ее глаза светились все ярче. Крыса, случайно пробегавшая мимо, увидев ее, завалилась набок и околела от инфаркта.

— Заболтались мы, — сказал Джим. — Сваливать пора. Давай, берем все и пошли отсюда.

— Нет, — ответил Том, развязывая рюкзак. — Нам тут ужин был обещан. Хочешь копченую мумию пожевать? Ну, как знаешь. У меня и бутерброды с колбасой имеются.

— Ты чего, ночевать здесь собрался?

— Ага. Поздно уже. Снаружи тьма, хоть глаз выколи. Заблудимся. Или патруль загребет. Тут сейчас по местности фараоны ходят, проверяют, чтоб гробницы не грабили. Народное достояние, мать их! А если черного археолога поймают — все заберут, оштрафуют, да еще и в кутузку на полгода засадят. Знаешь, какие у них тут тюрьмы? Я знаю. Не дай бог никому в такую тюрьму попасть. Они к самим гробницам не подходят. Боятся, твари суеверные. А на дороге сразу нас повяжут.

— Тогда лучше остаться, — еле слышно согласился Джим.

Том хотел еще что-то сказать, но Джим приложил палец к губам и прислушался.

— Кажется, там кто-то есть, — прошептал он, показывая на вход.

Том улыбнулся и, подмигнув товарищу, скользнул во тьму коридора. Внезапно послышался удар, фонарь выпал из рук Тома и погас. В наступившей тьме Джим судорожно искал свой фонарик. Ему казалось, что он целую вечность выковыривал его из кармана. Наконец луч света прорвал мрак и осветил фонарь Тома, лежащий на полу.

— Спасибо, — сказал Том, снова зажигая свет.

— Что там было? — спросил Джим.

— Мумия, — усмехнулся Том. — И не одна, а с тремя зомби и одним вампиром. Шучу. Никого там не было.

— Не шути так. А чего ты фонарь уронил?

— Не знаю, — ответил Том, возвращаясь на свое место. — Ударился обо что-то.

— Зря мы здесь остались.

Джим пристально смотрел на свои напряженные руки.

— Что сделано, то сделано, — в глазах Тома горел недобрый огонек. — Теперь уже поздно отсюда уходить. Ничего, не дрейфь. Готовься к новым ощущениям. Ты ведь еще никогда не проводил ночь вместе с мумией, а? Может еще понравится? А она-то как будет рада!

Мумия лежала, забившись в свой саркофаг. Ей хотелось заплакать, но она уже три тысячи лет не могла плакать или смеяться, только спать и видеть прекрасные цветные сны. Пробуждение было ужасно.

Она смотрела на обезображенный скелет стражника, на его расколотый череп. «Что они с тобой сделали! — мысленно ужасалась она. — Ты хотел меня защитить, но что ты мог один против них? И что может сделать одна дряхлая трехтысячелетняя мумия против двух здоровенных некрофилов… некрофобов… некрофагов… некро… фиг знает, какие еще эти некры бывают».

Мумия корила себя за трусость: она упустила единственный шанс, когда только выбила фонарь из рук главного злодея и убежала, скрываемая тьмой. Она могла убить его. По крайней мере, попытаться. Второй не так опасен. Но теперь уже поздно: два раза такое не повторяется. Теперь остается только ждать, когда они снова придут к ней, вытащат из саркофага и… Неужели они посмеют? Неужели их не остановит ни страх проклятья, ни уважение к смерти, ни почтение перед старостью? Конечно, нет: у таких людей нет ничего святого. Они сдадут ее в музей, ее выставят на потеху зевакам, но сначала будут долго мучить, а потом положат на свет и будут равнодушно наблюдать, в каких страданиях покинет ее иссохшееся тело жизнь, данная ей навечно. Никогда она больше не увидит снов, никогда не прикоснется к снегу, никогда больше не узнает любви.

А из сокровищницы доносились голоса ее палачей: