Анна Зимова: Ходячие. Второй шаг

Чего он хочет? Чтобы Боинг и SuperJet не встретились? Зачем это ему нужно, он вспомнить не мог.

Какая-то сила ломала тело, заставляла его двигаться по-новому, делать то, чего он не хотел. Когда он понял, что не может говорить, то начал писать. Сначала у него получалось. Но постепенно буквы стали превращаться в месиво из закорючек, не имеющих смысла. Сейчас он не мог прочесть то, что написал минуту назад. Более того, он и не помнит, о чем писал. И как называется то белое, на чем он писал. Помнит только, что он диспетчер. Каким-то образом все эти изменения связаны с тем, что у него идет кровь. Еще одна задачка, которую ему теперь не под силу решить, – откуда взялась кровь? А она уже пропитала пиджак и рубашку.

Черт с ней, с кровью. Он смотрел на монитор, жал кнопку. Между Боингом‑747 и SuperJet‑100 осталось всего ничего. Нужно им сказать! Заставь свой чертов язык шевелиться, издавать звуки! Но все попытки были тщетными.

Еще пара секунд – и самолеты встретятся. Даже если он сможет заговорить, это уже не спасет их. Но в тот момент, когда две серые точки должны были слиться в одну и навсегда пропасть с экрана радара, случилось невероятное. Одна из них, поднявшись чуть повыше, буквально на какой-то миллиметр, прошла над второй. И вот они уже миновали друг друга. Осталось сделать еще кое-что. Он не знает зачем, но понимает одно – это нужно совершить во что бы то ни стало. Взяв канцелярский нож, он что есть силы воткнул его себе в горло. Лезвие-бритва вошло в плоть легко. Боли не было. Он сидел за рабочим столом и втыкал нож себе в глотку, методично, размеренно. Он сделал все что мог.

Второй пилот Боинга‑747 Виктор Якушев судорожно пытался понять, что он делает не так. Битый час он, нажимая кнопку на штурвале, старается добиться сигнала от диспетчеров. Поначалу отсутствие связи лишь озадачило его, не больше. Сбой техники? Потом Якушев принялся крутить ручку переносного приемника, но на всех частотах были лишь помехи. Пару раз, правда, Якушеву казалось, что он слышит сигнал, будто с ними хотят выйти на связь. Но диспетчеры молчали. Или это храпит спящий рядом Горецкий?

Он поколдовал с панелью между сиденьями и перенастроил приемник на частоту, которая мониторится спасательными службами, – снова ничего. Это уже не лезет ни в какие ворота. Поняв, что никак не может пообщаться с землей, Якушев занервничал по-настоящему. Нет, не из-за того, что нет связи, а потому, что его положение становится двусмысленным. Можно, конечно, разбудить Горецкого и спросить совета у него. Но, если это он, Якушев, что-то напутал с техникой, Горецкий станет насмехаться. Скажет, что кто-то не может даже кнопки правильно нажимать. Лучше и спокойнее будет, если он сам разберется.

Просить помощи у Горецкого не стоит еще по одной причине. Нельзя быть обязанным тому, кого ты собираешься наказать. А наказать капитана давно пора. Горецкий спит не потому, что выбился из сил за штурвалом. Он пьян. И это обычное его состояние в последнее время. Да, у Горецкого – опыт. Он налетал более десяти тысяч часов. Но если пилот начал пить, значит, место ему теперь на земле. Все, конечно, знают, что у командира горе. Но лакать коньяк перед полетом и во время него – преступление. Преступление, которое он, Якушев, собирается пресечь. Будет Горецкому и докладная, и судебное расследование Якушев прислушался. Вот – опять, кажется, кто-то пробивается к ним – но снова – тишина.

Как же ему не нравятся самонадеянные типы, которые плевать хотели на долг, на устав. И что самое неприятное – все капитана покрывают. Стюардессы вообще души в нем не чают. С чего бы, спрашивается? Что в нем вообще приятного? Циничные шутки? Щетина? Запах перегара? Даша уже два раза просовывала голову в дверь, но, увидев, что Горецкий спит, уходила. Просила сказать ей, когда капитан проснется, чтобы она принесла кофе. Кофе! В прежние времена ему светил бы трибунал, а они ему – кофе! Почему все носятся с преступником и хамом? Да чтоб вас всех.

Нет, нельзя позволять Горецкому над собой смеяться. Второй пилот Якушев уже передумал будить капитана, когда в поле его зрения – нет, не появился, а буквально ворвался – SuperJet‑100, переливающийся всеми оттенками жемчуга. Величественный, как небесный дворец, он шел сверху прямо на них. Солнце играло на круглых боках, и можно было различить, как мелко трясутся закрылки. И тогда Якушев стал бить Горецкого по щекам. Яростно, отчаянно. Разумеется, для того, чтобы разбудить капитана, достаточно было потрясти его за плечо, но тогда он о том не подумал. SuperJet‑100 уже смотрит на него в упор, и на его тупоносой морде маска удивления. Мелькнула мысль: «Горецкий умер и не проснется». Но капитан открыл глаза, мутные, красные, но вполне живые, и посмотрел осмысленно. Молча схватился за штурвал.