Перед ее взглядом предстало его зеркальное отражение — обнаженная фигура в центре круга камней. Миляга сидел в универсальной позе медитирующего: ноги скрещены, глаза закрыты, руки лежат на коленях ладонями кверху, подставленные под дождь неведомо каких благословений. Хотя многое в этой комнате стремилось завладеть ее вниманием — каминная полка, окно, доски, стропила, — сумма всех этих соблазнов, какой бы большой она ни была, не могла соперничать с великолепием человеческой наготы, тем более что перед ней был мужчина, которого некогда она любила и держала в объятиях. Вкрадчивые ухищрения стен (их покрытая разводами штукатурка напоминала карту неведомой страны) или сладкий запах лежащих на подоконнике листьев уже не могли отвлечь ее. Все ее чувства были прикованы к Примирителю, и она пересекла комнату в несколько быстрых шагов, зовя его по имени.
Он не пошевелился. В каком бы месте ни блуждало сейчас его сознание, было ясно, что оно слишком далеко от этой комнаты — или, точнее, эта комната представляет собой слишком малую часть сферы его действий, — чтобы любой голос, пусть даже самый отчаянный, смог вернуть его сюда. У края круга она остановилась. Хотя никакого потока внутри заметно не было, пример Дауда и первого пустынника научил ее тому, что может произойти при неосторожном нарушении границ. Снизу донесся предостерегающий крик Целестины. Времени на колебания не оставалось. Надо было идти на риск.
Собравшись с силами, она шагнула внутрь. В тот же миг множество неудобств — зуд, покалывания, судороги, — которые обычно сопровождали переход в Примиренные Доминионы, поразило и ее тело, и на мгновение ей показалось, что круг собирается переправить ее через Ин Ово. Но сейчас его энергия была обращена на другие цели, и боль просто усиливалась с каждой секундой, так что ноги ее подкосились и она рухнула на колени рядом с Милягой. Слезы лились из-под зажмуренных век, а с губ срывались самые грязные из известных ругательств. Пока круг не убил ее, но еще одна минута такой муки — и организм ее может не выдержать. Она должна действовать быстро.
Усилием воли она заставила себя открыть слезящиеся глаза и устремила взгляд на Милягу. Ни крики, ни ругательства его не пробудили, так что не стоило больше тратить дыхание. Она схватила его за плечи и стала яростно трясти. Мускулы его были полностью расслаблены, и он мотался у нее в руках, словно тряпичная кукла, и все же ей удалось частично вызвать его к жизни. Он шумно вздохнул, словно его вытащили на поверхность из каких-то безвоздушных глубин.
— Миляга? Миляга! — закричала она. — Открой глаза! Миляга! Открой свои мудацкие глазищи!
Она знала, что причиняет ему боль. Вздохи его участились и сделались более шумными, а блаженно-безмятежное лицо исказила гримаса недовольства. Это обрадовало Юдит: слишком уж самодовольным он был в роли мессии. Но теперь настало время положить этому конец, и если это немного больно, то он, в конце концов, сам виноват, что унаследовал слишком многое от своего Отца.
— Ты слышишь меня? — закричала она. — Ты должен остановить ритуал. Миляга! Останови его!
Глаза его приоткрылись.
— Хорошо! Хорошо! — сказала она ему тоном учительницы, пытающейся поставить на путь истинный провинившегося ребенка.
— Ты можешь, можешь! Ты можешь открыть глаза. Ну, давай же! Не откроешь сам, предупреждаю: мне придется сделать это за тебя.
Выполняя обещание, она приподняла большим пальцем его веко. Зрачок закатился. Где бы он ни был, до возвращения ему было еще далеко, и она была не уверена, что у нее хватит сил дождаться этого.
С лестничной площадки до нее донесся голос Сартори.
— Слишком поздно, любовь моя, — сказал он. — Неужели ты сама не чувствуешь, что уже слишком поздно?
Она не стала даже оглядываться на дверь — слишком хорошо она могла представить себе его: в каждой руке по ножу и элегическая грусть на физиономии. Не стала она и отвечать. Вся воля ее была устремлена на то, чтобы расшевелить сидевшего напротив человека.
Потом ее осенила догадка, и рука ее потянулась к его паху. Можно было не сомневаться, что в Примирителе осталось достаточно от прежнего Миляги, чтобы бережно относиться к своему мужскому достоинству. В окружающем тепле мошонка его обвисла; яички легли к ней на ладонь — тяжелые и уязвимые. Рука ее сжалась.
— Открой глаза, — сказала она, — а иначе я сделаю тебе очень больно.
Он никак не отреагировал. Рука ее сжалась еще сильнее.
Читать дальше