Клайв Баркер - Проклятая игра

— Итак, пилигрим, — произнес человек, — ты нашел меня наконец.

— Скорее ты нашел меня, — ответил вор.

Все случилось так, как предупреждал Васильев.

— Я слышал, ты мечтаешь сыграть пару партий. Верно?

— Почему бы и нет?

Он старался говорить как можно небрежнее, хотя его сердце выбивало в груди бешеную чечетку. К сожалению, он появился в резиденции Мамолиана неподготовленным. Его волосы прилипли к черепу от пота; на руках осела кирпичная пыль, под ногтями застряла грязь. «Наверное, — подумал он смущенно, — я выгляжу как вор, каковым и являюсь».

Мамолиан, напротив, казался воплощением достоинства. Его строгая одежда — черный галстук, серый костюм — никак не выдавала мошенника Он, легендарный игрок, походил на биржевого брокера. Его лицо, как и одежда, было открытым и простым, его упругая, прочерченная тонкими морщинами кожа казалась восковой в мягком свете масляной лампы. Он выглядел лет на шестьдесят или около того: слегка впалые щеки, большой аристократический нос, широкие и высокие брови. Он почти облысел, волосы оставались только на затылке, тонкие и белоснежные. Но в его позе не было ни утомленности, ни болезненности. Он сидел, выпрямившись в кресле, а его быстрые руки с любовной непринужденностью тасовали колоду карт. Только глаза игрока напоминали о снах, где вор видел его. У биржевых брокеров не бывает таких голых глаз. Таких ледяных и беспощадных глаз.

— Я ждал, что ты придешь, пилигрим. Рано или поздно. — По-английски он говорил без акцента.

— Я опоздал? — полушутя спросил вор.

Мамолиан положил карты на стол. Казалось, он отнесся к вопросу слишком серьезно.

— Посмотрим, — ответил он и помолчал. — Ты, конечно, знаешь, что у меня игра с очень высокими ставками.

— Я слышал об этом.

— Если ты захочешь отказаться сейчас, пока мы не зашли слишком далеко, я прекрасно пойму тебя, — заявил игрок без тени иронии.

— Ты не хочешь, чтобы я играл?

Мамолиан крепко сжал тонкие сухие губы и нахмурился.

— Напротив, — сказал он, — я очень хочу, чтобы ты играл.

В его голосе послышалось — или нет? — нечто вроде печали. Вор не был уверен, обмолвка это или актерство.

— Но я не люблю, — продолжил Мамолиан, — тех, кто не платит свои долги.

— Ты имеешь в виду лейтенанта, — наугад сказал вор.

Мамолиан посмотрел на него в упор.

— Я не знаю никакого лейтенанта, — ровно произнес он. — Я знаю только картежников вроде меня. Некоторые хороши, большинство — нет. Они приходят сюда испытать характер, как и ты.

Он вновь взял колоду, и она зашевелилась в его руках, как живая. Пятьдесят две карты порхали в неясном свете, и каждая чуть отличалась от предыдущей. Они были почти неприлично красивы. За последние месяцы вор не видел ничего более целого и безупречного, чем их глянцевые рубашки.

— Я хочу играть, — произнес он, сопротивляясь гипнотизирующим пассам карт.

— Тогда садись, пилигрим, — сказал Мамолиан, как будто вопросов и не возникало.

Женщина почти беззвучно поставила кресло для вора. Он сел и встретил пристальный взгляд Мамолиана. Было ли в этих безрадостных глазах намерение причинить ему вред? Нет. Там не было ничего, что могло бы его испугать.

Вор пробормотал слова благодарности, расстегнул манжеты рубашки, закатал рукава и приготовился.

Игра началась.

После шести лет тюремного срока в Уондсворте Марти Штраус привык к ожиданию. Он ждал, чтобы умыться и побриться утром; он ждал, чтобы поесть и сходить в сортир; он ждал свободы. Слишком много ожиданий. Все это было частью наказания, как, безусловно, и собеседование, на которое его вызвали в то унылое утро. Он привык к ожиданию, но к собеседованиям привыкнуть нельзя. Он ненавидел эту бюрократическую машину: личное дело с отчетами о поведении, о домашних обстоятельствах, о психиатрических экспертизах; необходимость раз в несколько месяцев стоять раздетым перед очередным невежественным тюремным служащим, пока он объясняет тебе, какое ты мерзкое создание. Это причиняло боль, и Марти знал, что не избавится от нее никогда. Никогда не забудет душную комнату, заполненную грязными намеками и разбившимися надеждами. Он будет помнить ее всегда.