Клайв Баркер - Проклятая игра

— Нам нужно поговорить, и ты это прекрасно понимаешь.

Шармейн начинала злиться; Марти хорошо помнил признаки ее гнева. Она видела, что он пристально ее изучает. Шармейн взяла со стола чашки из-под кофе и поставила их в раковину.

— Я действительно тороплюсь, — сказала она — Сделай еще кофе, если хочешь. Он в… впрочем, ты знаешь где. Тут много твоих вещей. Журналы с мотоциклами и всякое такое. Я отберу их для тебя. Извини. Мне надо переодеться.

Шармейн торопливо вышла в коридор и поднялась наверх. Марти слышал ее шаги над головой; она никогда не умела ходить легко. Вот в ванной открылся кран. Зашумела вода в туалете. Он прошел через кухню в заднюю комнату. Там все провоняло табачным дымом, переполненная пепельница стояла на ручке нового дивана. Марти стоял в дверях и рассматривал комнату, как до того — кучу грязного белья, в надежде найти что-то знакомое. Но старых вещей осталось очень мало. Стенные часы — свадебный подарок — висели на том же самом месте. В углу стоял стереопроигрыватель новой модели; должно быть, Терри купил его. Судя по слою пыли на крышке, им редко пользовались. Коллекция пластинок, беспорядочно валявшихся рядом, была невелика, как и раньше. И среди записей — «True Love Ways» Бадди Холли. Они столько раз слушали ее, что пластинка давно должна была протереться до дыр. Они танцевали под нее в этой комнате. Вернее, не танцевали, а использовали музыку как повод обнять друг друга, если им требовался повод. Это песня всегда делала Марти романтичным и несчастным одновременно; каждое ее слово было пропитано ощущением потери той самой настоящей любви. Такие песни самые лучшие и самые искренние.

Не в силах больше оставаться здесь, Марти поднялся наверх.

На двери не было замка. В детстве Шармейн случайно заперли в ванной, и она так перепугалась, что потом заставила снять замки со всех внутренних дверей в доме. Даже в туалете; приходилось свистеть, чтобы никто не вошел ненароком. Марти толкнул дверь. Шармейн в одних трусиках задрала руку и брила подмышку. Она поймала взгляд Марти в зеркале и продолжила свое занятие.

— Я не хочу больше кофе, — произнес он срывающимся голосом.

— Привык к чему-то повкуснее?

Лишь несколько футов отделяли Марти от тела Шармейн, и он весь был наполнен этим. Он знал каждую родинку на ее спине; он помнил, где надо пощекотать, чтобы она рассмеялась. Такая близость давала Марти ощущение своего рода собственности; Шармейн тоже владела бы им, если бы захотела предъявить свои права. Марти подошел к ней и провел кончиками пальцев по ее позвоночнику.

— Шармейн.

Она посмотрела на него в зеркало — первый прямой взгляд с тех пор, как он переступил порог дома, — и он тут же понял, что нет никакой надежды на физическую близость. Шармейн не хотела его, а если и хотела, то явно не собиралась в этом признаваться.

— Нельзя, Марти, — просто сказала она.

— Мы ведь еще женаты.

— Извини, но я не хочу, чтобы ты здесь оставался.

С точно такого же «извини» началась их встреча. Теперь Шармейн решила закончить ее тем же способом; это не извинение, а вежливая отговорка.

— Я столько раз думал об этом, — проговорил Марти.

— Я тоже, — ответила Шармейн. — Но я перестала об этом думать пять лет назад. Ничего хорошего из этого не выйдет, и ты это прекрасно понимаешь.

Пальцы Марти коснулись ее плеча. Он был уверен, что они оба почувствовали возбуждение и тело Шармейн откликнулось на его зов. Соски ее напряглись — возможно, от желания или просто от прикосновения.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — очень тихо произнесла Шармейн, глядя в раковину.

Голос ее дрожал, в нем слышались слезы. Как ни ужасно, но Марти хотел этих слез. Если она расплачется, он начнет целовать ее, затем она успокоится, ласки его станут еще настойчивее, и дело окончится постелью, он не сомневался. Вот почему она старается сдержать слезы: Шармейн прекрасно знала сценарий и твердо решила не поддаваться ему.

— Пожалуйста, — твердо произнесла она, давая понять, что разговор закончен.

Рука Марти упала с ее плеча. Нет никакой искры между ними; все это его фантазии. Старая история.

— Может быть, в другой раз, — с трудом выговорил Марти.

— Да, — кивнула она, цепляясь за возможность хоть как-то его утешить. — Но сначала позвони.

— Не провожай меня.

Он еще полчаса бродил по округе, уворачиваясь от орд школьников, которые с шумом и потасовками возвращались домой. Приметы весны чувствовались даже здесь. Здешняя природа едва ли могла быть щедрой, но она старалась изо всех сил. В крошечных палисадниках перед домами и в горшках на окнах расцветали цветы; несколько юных деревьев, уцелевших посреди разгула вандализма, выпустили клейкие зеленые листочки. Если они переживут еще несколько сезонов холода и злобы, они подрастут и в них совьют гнезда птицы. Самые обычные — например, шумливые скворцы. Кроны деревьев дадут тень в летнюю жару, а на ветки сможет присесть луна, когда вы выглянете из окна спальни однажды ночью. Марти поймал себя на том, что думает о таких нелепостях — луна и скворцы! — словно влюбленный подросток. Возвращаться обратно нельзя, это самоистязание, да и Шармейн не стоит причинять боль. Бесполезно извиняться, это лишь усугубит ситуацию. Марти позвонит ей, как она и предложила, и попросит о прощальном ужине. А потом он скажет ей (не важно, правда это или нет), что готов к расставанию, что хотел бы видеть ее иногда, и они простятся мирно, как цивилизованные люди. Шармейн заживет своей жизнью, какая бы она ни была, а Марти — своей. У него есть Уайтхед и Кэрис. Да, Кэрис.