Александр Бережной: Хэш Магнум и Бухой Самурай

После того, как пальба на Проспекте Дымки стихла, прошли сутки. Теперь ленивые переливы повисших над улицей остатков порохового дыма, давшего проспекту его нынешнее название, нарушал лишь перезвон гильз, сопровождающий каждый шаг Хэша. Желтоватые цилиндрики разных размеров устилали тротуары, проезжую часть, скапливались горками у любого предмета, способного послужить укрытием для стрелка – бетонной тумбы, выхода из переулка, высокого крыльца подъезда… Следы непрекращающейся войны знать ничего не знали ни про какое окисление и радостно блестели в прорывающихся сквозь дымку солнечных лучах. Хотя некоторые из них были старше самого Хэша раза этак в три, а то и в четыре. Впрочем, такое происходило повсюду в этом проклятом месте – гильзы не ржавели и не исчезали (а вот трупы истаивали до аккуратных костяков в считанные часы), диковинным латунным ковром покрывая большую часть города. Постоянно норовили попасться под ноги, чтобы выдать человека беззаботным перезвоном, а то и свалить с ног, если какому-нибудь особо крупному экземпляру – от снаряда, например, и такие встречались – удавалось подкатиться под подошву.

Хэш брел по середине улицы, не прячась и не боясть выдать себя латунными колокольчиками. Видимость из-за дымки была не ахти, так что снайперов можно было не бояться… Впрочем, Хэш вообще не боялся снайперов. Не боялся он и оказаться под перекрестным огнем разбирающихся между собой банд. Достав очередной косяк и сильно пнув попавшуюся под ноги здоровенную гильзу – не иначе как от авиационной пушки – Хэш проследил за ее полетом и закурил.

Да, ничего такого он не боялся. Как и в аду, в этом городе существовали свои мало кому известные законы. Например, снайпер, если жертва не знала о его существовании, первый раз всегда мазал. А разборки банд на Проспекте Дымки могли быть разной протяженности, но с перерывами не менее четырех суток. Конечно, всегда была вероятность нарваться и получить эпитафию в духе "Рожденный умереть исключением из правила", но Хэш свое посмертное прозвище уже знал, а потому не считал нужным трепыхаться.

Но в этом городе расслабляться нельзя. Что не так, стало ясно после второй тяги. Перезвон разбрасываемых шагами гильз не стих, хотя Хэш давно и твердо стоял на месте. Ну да, конечно. Нарваться на какого-нибудь психованного стрелка-одиночку, или, не приведи Кали, железячника в этом чертовом месте – это всегда пожалуйста! Вообще многие считали, что так и становятся железячниками – когда шиза матереет настолько, что выбрасываешь ствол. Хэш мог с уверенностью сказать – вранье. Он лично пристрелил двоих таких придурков. Одного с куском арматуры, второго с лопатой. А железячников, как известно, пули не берут. Да и оружие у них явно знакомо с молотом кузнеца и точильным камнем…

Перезвон между тем не стихал. Вообще, какому идиоту, если верить звукам, понадобилось тащиться посреди улицы, да еще и шаркать, каждым движением ноги расшвыривая целую кучу гильз??? Вскоре уши уловили протяжный заунывный напев – тихий, прерываемый толи всхлипыванием, толи икотой. Хэш понял, с кем придется иметь дело, и огляделся в поисках укрытия. Времени было мало, а вариантов не густо. Хэш сделал последний напас, затоптал косяк, сделал пару шагов… И принялся забираться на ближайший фонарный столб. Попадаться Бухому Самураю на глаза, находясь с ним на одной поверхности – это было не просто смерти подобно. Это и было смертью, причем смертью очень многих.

В сизой дымке возникла лиловая клякса. Напев стал громче, и даже, кажется, веселее. Вот стало можно рассмотреть кривые ноги, подпирающие пузо, выпирающее из небрежно завязанного кимоно. Лоснящиеся щеки, по округлости и блеску соперничающие с выбритым лбом, узенькие-узенькие глазенки, словно две маслины, попавшие в корку пиццы. Левая рука расслабленно придерживает пояс в том месте, где из-за него торчат две длинных рукояти. Правая покоится за пазухой, удерживая длинный шнурок от похлопывающего по спине жбана с сакэ.

Толстяк был пьян вусмерть, до зеленых драконов и розовых гоблинов. Его шатало из стороны сторону, и слова песни было невозможно разобрать при всем желании. Точно так же нельзя было понять, куда пьяница смотрит. Не может же в самом деле человек одновременно смотреть одним глазом направо, другим налево? В общем-то, толстяк этот был местной знаменитостью. Про него частенько травили анекдоты и байки. Бухой самурай был живой карикатурой на железячника – мерзкой, жирной, и абсолютно невменяемой пьяню, творящей чудеса своей железкой… По нему никто никогда не мазал. Эта туша разрубала пули на подлете. Словно веером, плоскостью клинка отражала картечь. Любой движущийся предмет, независимо от скорости и стороны приближения, рассекался пополам одним ударом. Меч сверкал, рубил, возвращался в ножны, а жбан с сакэ за спиной частенько даже не успевал упасть, потому что правая рука толстяка успевала снова схватить выпущенный на время удара шнурок.