Юрий Ищенко - Одинокий колдун

Желтые строительные леса прикрыли церковь на набережной. Лишь главный купол, выкрашенный голубой краской, возвышался над ними да мигала электрическими огоньками богоугодная надпись над входом в зал для службы. Там, в подвале, коротали они с попом ночки. Теперь там новый настоятель, наверно, такой же упитанный и спокойный, как тот падре; гудят на хорах басы, тренькают старушечьи дисканты, поп машет кадилом, налепились диковинной порослью восковые свечки под распятиями и аналоем... Вот бы старик радовался, ему для счастья именно этого не хватало, — чтобы его церковь ожила, заполнилась страждущими и молящими бога. От запоя, вероятно, дуба дал. А как боялся смерти, иногда напьется и шепотом возопиет: погублена моя душа, нет мне спасенья! Нет же, его убили! Убили те самые бабы, девки, те ведьмы, купальские вроде; он же с ними тоже встречался в этом городе. Совсем сдурел, — он жил с ними, он любил одну из них, он вырос рядом с семейством Ванды в одном старом дворике. С покосившимися тополями, с помойной кучей, чадящей трубой над приземистым сараем котельной... Наконец-то он вспомнил: во всем был виноват злой, изъеденный временем и собственной черной силой истопник. Истопник и его огромный кот, любитель жара у печи. В чем же «во всем»? Неважно, незачем теперь вспоминать подробности, это тягостно, будто бы в трухе и в паутине нащупываешь прогнившие нити, все еще связующие тебя с собственным детством, чистыми помыслами, людьми, даровавшими жизнь. А как иначе вспомнить этот город, себя в этом городе, то самое юное, стенающее создание, которое блуждало, пряталось, отчаивалось на этих улицах, под этим небом? Нужно вспомнить, чтобы воскреснуть, чтобы ухватить свою забытую сущность, память, себя первозданного.

Он припомнил: вот тут, за углом, должен стоять похожий на брошенный роем прогнивший улей красно-коричневый дом с облезлыми гипсовыми атлантами, согнутыми в три погибели под вычурным портиком дорического ордера. В проклятом городе колдуну было невозможно прогуляться в покое и неведении — прошлое, как осьминог, хватало и притягивало клейкими щупальцами из-за каждого угла, из людных полуподвальных магазинчиков или провонявших мочой и калом овальных арок.

Что же? — протекающая, как избитый дыроколом лист фольги, память? мутная, как болотная река, и густая, как текущая по трубам в залив фабрично-заводская жижа, его тоска? или все-таки скрипучая, долбящая в виски зазубренными лезвиями старых ножей боль? — что-то вырвало у колдуна из этого нового дня на черепашьем острове, прикованном мостами к материку, несколько важных часов.

Он очнулся сидящим на покошенном газоне, скрюченные морщинистые пятерни зарылись в сырые порезанные листья одуванчиков и подорожников. Рядом, на прямой асфальтовой плоскости Большого проспекта, сверкали ближними фарами и обдавали его клубами прогоревшего бензина проносившиеся автомашины. Он резво поднялся, тревожно оглядываясь. Колдун не мог, не должен был забывать, где и как он провел время с утра до вечера, но это случилось. Он поднял глаза на черные тучи, обложившие небо, удивился, как это не прольется из них вода. И вдруг пошел дальше, вроде бы в никуда, нимало не заботясь о цели и верности нового перемещения. Таким блуждающим макаром он оказался у решетки, ограждающей сквер за больничными корпусами, возле 25-й линии. Под его башмаками что-то захрустело: щепа от измочаленных и погрызенных кольев устилала тротуар перед закрытыми воротами. В парке горел лишь один бледно-синий газовый фонарь, чей мертвенный фосфорный блеск выхватывал из тусклого мокрого полумрака, из сомкнутых черных стволов деревьев пустой проем аллеи с плохо различимым дощатым помостом эстрады. На далекой сцене копошилась грузная женская фигура. Колдун понял, что там танцует пожилая тетка. Вскоре тетка исчезла со сцены.

Колдун какое-то время неподвижно стоял перед чугунной решеткой, всматриваясь в темнеющее нутро сквера, смутно начиная ощущать, как зарождается, плодится, кишит и чему-то радуется в тамошних зарослях кустов, елей, кленов и берез неведомая и бурная жизнь. Это не были хорошо знакомые ему по лесу существа, это не походило на карнавал худосочной блеклой нечисти в сырых питерских дворах: он ощутил что-то более древнее, сильное, первородное, какое-то буйство никогда не виданных им сил.

В считанные секунды окончательно канул в чернильную тьму вечер. В черном воздухе, густом от влаги и от мельчайшей вибрации бьющей из сквера энергии, прямо под носом у колдуна вспыхнули гирлянды маленьких прерывистых огоньков. Он нагнулся, всматриваясь: по прутьям решетки ползали крохотные жуки-»светляки», и их сомкнутые фиолетовые надкрылья испускали бледно-лиловое сияние...