Юрий Ищенко - Одинокий колдун

— Отступить хотела, сучка? Не вышло, все исполнишь. В моей ты власти, — моя кровь, как дала тебе жизнь, так ею и воспользуюсь, — бормотала ее мать, лихорадочно суетясь и блестя выпученными, точь-в-точь как у убитых жаб, глазами.

Альбина почуяла вонь и узнала, что держит в руках Ванда. С того дня, когда они приехали и бродили по городу, по приказу матери она отлавливала с помощью удавки и куска колбасы бродячих сук. Старуха вырезала у еще живых собак детородные органы, перекручивала на мясорубке и замешивала фарш с добавлением трав и семян. Вонь от этого протухшего фарша теперь шла неимоверная. И эту смесь, это мертвое кровавое тесто старуха начала лепить на Альбину, на ее зажмуренные глаза, в уши и в нос, во все отверстия на ее теле... И тогда Альбина с досадой, со страхом почувствовала, как все исчезает, все становится невидимым и неважным, кроме одного желания... В ней накалялась, зазвенела дикая похоть.

Ее забила дрожь, тело задрыгалось, как в припадке падучей. Она не могла видеть, как дрогнула и заскрипела задняя стена эстрады. Щелкнул бетон фундамента, высвобождая в себе огромную щель. Из щели, откуда-то снизу, выперли длинные мощные корни — узловатые, толстые, с белыми и желтыми подвижными отростками и нитями на концах. Корень жадно тянулся к голому пахучему телу Альбины, корень буквально на миг обвил ее, стиснул в два-три обмота, легко проник в нее, как опытный любовник, а потом одним рывком отбросился в сторону...

Она вскочила, не обращая внимания ни на дрожащее здание эстрады, ни на радостные вопли старухи, и нагая, обожженная, побежала прочь. Там, за хмурыми цветами на клумбе, возле чугунных узоров ворот она углядела черную фигуру прохожего мужчины. Взвыла, что-то крикнула зазывно хриплым, придушенным от желания голосом, и кинулась к нему, готовая то ли раздеть, то ли разорвать его на части.

А за спиной бегущей, на рушащемся помосте эстрады, танцевала голая черная старуха, и хохотала, пела, кричала радостно и страшно.

Покинув той же ночью дом ксендза (выпрыгнул в окно второго этажа) колдун почти сутки блуждал по городу Петербургу. Какое-то время ему было не по себе: удивлялся, что, попав в город детства и юности, он не испытывает ни умиления, ни грусти, ни любопытства. Город был суетлив, холоден, мрачен. Плотная кисея облаков на небе, мелкий дождь, сумрачные лица прохожих, кутавшихся в надежные осенние покровы.

Громоздились темно-зеленые базальтовые колонны Казанского собора, будто бы ноги исполинского гиппопотама. Колдун поежился, глядя на кресты маленького несоразмерного храма позади колоннады, вспомнил, как его корежило в доме ксендза. От зрелища развешанных там на стенах распятий и дешевых лубочных иконок, вперемежку с фотками польского папы из Ватикана, колдуна начало тошнить, разболелась голова, и будто бы песку в глаза щедро понапихали вороги... Сердце бухало, он стал ощущать себя древней рухлядью, наспех склеенной из обломков... А ксендз даже не предложил коньяку выпить для согрева и от мигрени, хренов падре! Вот православный батюшка, из церковного подвала, тот всегда угостит. Ах да, колдун запамятовал, — старик окочурился.

Колдун переулками вышел к Исаакиевской площади. Едва светало. На площади мелькали вспышки фотоаппаратов в руках какой-то ретивой группы туристов, спозаранку начавших осмотр достопримечательностей города. На плитах и брусчатке кормились жирные, ленивые голуби. Колдуну показалось, что, едва завидя его, птицы спешат вспорхнуть и, плеща неуклюжими крыльями, перелететь подальше. Он почувствовал себя оскорбленным.

Мелко и лениво плескалась под гранитным парапетом темно-зеленая непроглядная вода Невы. Его вдруг зазнобило, — от реки, как встарь, все еще пахло опасностью и смертью. Он даже прощупал цепким взглядом речную скомканную гладь, но ничего подозрительного не качалось на волнах. Все же ветер приносил сладкий запах разложившегося мяса утопленников. Кричали, пикируя над ним, бело-серые чайки с загнутыми черными клювами. Колдуну захотелось пить, денег не было, и он даже не знал, какие нынче у них в городе и в стране деньги, а ворожить, внушать что-либо продавцам в кафе или в продуктовых магазинах он не хотел. Он считал, что случайно здесь присутствует, и ему нельзя обнаруживать свою силу, — слетятся напасти, как мухи на дерьмо... Но почему так галдят и злобствуют речные птицы?

Не без внутреннего сопротивления (не испуга, но малоприятного ощущения опрометчивости) он по мосту Шмидта перешел на Васильевский остров: ощетинившийся мачтами пришвартованных кораблей, с зелеными и коричневыми старыми домами, с дряблой зеленью плохо постриженных лип и ясеней на набережных, — остров лежал перед колдуном, как мудрая спящая черепаха, копящая силы перед отплытием в морские пучины.