Юрий Ищенко - Одинокий колдун

— Я совсем не в курсе милицейского дознания, но я был там, я должен был встретиться и поговорить, когда он уже лежал окончательно мертвым. Вот сюда, в живот, с нечеловеческой силой ему воткнули крест, огромный крест для богослужения, можете представить, — ксендз так волновался, что начал плескать по воздуху руками. — А из кулака у мертвого милиционер вынул длинные белые волосы. Это вам о чем-то говорит?

— А тебе, — колдун насмешливо зыркнул, настаивая на роли выспрашивающего, — тебе-то самому?

— Я слышал, я не занимался этим вопросом, но... речь шла о каких-то ведьмах...

— Ведьмы, — колдун похмыкал, на разные лады воспроизводя слово, — ведьмочки, стервочки... Не хотелось бы. Вернулись, чтобы мстить? Ерунда, и Ванде, и любой из них наплевать на любых родственников, на мамаш, на детей. А что старик говорил об Исходе, учуял чего?

— Да, да, говорил, что там уже началось. Какой-то его знакомый по фамилии Шацило попытался вскрыть могилу двух женщин, и его что-то затащило внутрь могилы. Еще священник настаивал, что там горячая трава, там идет какой-то стук и треск, ломаются непонятные мне колья.

— Да, если те квоши вернулись, значит что-то началось. Оно проснулось. Молитвы и колья не сработали. Эх, а когда-то я по ночам, как дурак, вбивал эти колья, в любую погоду, — посокрушался колдун. — Кстати, как мне тебя величать? Падре? Скажи мне, падре, ты сам во все это веришь?

— Не верил. Но когда увидел мертвого священника и это святотатство, я вспомнил все его указания, его страхи... я решил, что то немногое, что в моих силах, я сделаю. Пусть это непонятно, пусть даже грешно, я решил найти вас.

— Ну, нашел, даже привез. А что дальше? — изобразив удивление, спросил колдун.

— Дальше, — ксендз замялся. — Ну, у меня, как вы понимаете, много обязанностей перед прихожанами, перед моим церковным начальством и перед Богом. Ремонт костела, службы, я читаю лекции в католическом лицее и в двух институтах... Я думаю, что посильную помощь я смогу оказать вам в вашей борьбе... Хотелось бы быть в курсе, понять, что к чему.

— В какой еще, на хрен, борьбе? — колдун так высоко задрал брови, что его лоб сжался в три глубочайшие складки, как лемеха у покоящейся гармошки. — Чьей борьбе? Зачем борьбе? Вижу, что юлишь, вертишься, а не дотумкал! Это ты за мной поехал, чтобы я вместо тебя, церковника, святоши с белыми нежными ручками, пахал, шкуру портил? Не выйдет.

— Давайте, наконец, разберемся. Может быть, мы оба ошиблись и приняли ошибочное мнение друг о друге, — поразмыслив, предположил ксендз. — Ведь вы тот самый, кого требовал найти старик? Того звали Егор, ему должно было исполниться около тридцати двух — тридцати трех лет, и он учился у какого-то истопника и у священника, как бороться с языческим кладбищем, таящем в себе угрозу всему живому.

— Ну, падре, ты сам решай, кто или что тебе нужно. Был я Егоркой, бил я по кольям кувалдой, а теперь понял: туфту мне старик втюхивал. Нафиг мне с тем сквером разбираться? Нафиг мне с ведьмами воевать? Ты церковник, ты и должен их сжигать, или, по нынешним временам, хотя бы перевоспитывать и нейтрализовать. А мне-то они как сестры, одного племени, одной воли, нас мало и мы в тельняшках... — ввернул колдун ему одному понятную шутку. — Так что не катит, падре. Меня не касаемо то, а вот с молоденькой ведьмочкой я бы потолковал при случае. Если она выросла, образумилась, не такая лютая и тощая, а стала на среднюю сестренку похожа, так я бы не прочь даже, хотя ты не в курсе таких вопросов... В общем, от таких разборок я удалился на покой. Мне бы пожрать, поспать да на город поглядеть. Повозишь завтра на машине, экскурсия, так сказать.

— Я совершил ошибку, — сухо решил ксендз. — Сейчас я выгонять вас не буду, но с утра попрошу удалиться и забыть о нашей встрече. И не думайте, бога ради, что у церкви нет оружия против вас и вам подобных нечестивых прощелыг. Прощайте.

Ксендз встал из кресла, вышел прочь, заперев за собой дверь в покои колдуна.

Едва угадываясь, забрезжило сквозь плотные коричневые шторы в окне серое утро. В маленькой, в десять квадратов, комнате оставалось темно, пахло затхлой плесенью, пережаренной картошкой с луком и дешевыми отечественными духами. Грязные обои с букетиками синих васильков были неравномерно испещрены кровавыми мазками: квартира находилась в первом этаже дома на Петроградской стороне, и до конца сентября продыху от комаров тут не было. Несколько вялых озябших тараканов шествовали по расшатанному паркету к выходу в коридор и там на кухню. Помимо штор, железной сетки на окне и обоев, в комнате присутствовали: старенький раскладной диван, на котором громоздилась куча-мала из подушек, застиранных серых простыней, двух ватных одеял, красного и зеленого; пианино у стены с нотами Рахманинова на пюпитре, черно-белый телевизор с выпуклым, как рыбий глаз, экраном, в серо-желтом пластмассовом корпусе, образца 76-78 годов. В небольшом шкафу с оторванной дверцей болтались на вешалке женские кофточки и платьица. На стене висели плакаты: один с обнаженной Джоплин, один — театральная афиша к постановке «Гамлета», и странный лозунг аршинными буквами на белом ватмане: