Роман Глушков - Найти и обезглавить! Головы на копьях. Том 2

Тогда-то Ярбор и бросился контратаку.

Проскочив между торчащими вперед обломками копий, он ворвался в просвет между щитами и очутился среди фантериев. И не успели те сообразить, что произошло, а секира великана уже гуляла среди них, разбрызгивая во все стороны фонтаны крови.

До сего момента я был уверен, что Трескучий заработал свое прозвище исключительно за умение громко пускать газы. Каждый раз, когда они с треском вырывались у него из задницы – неважно, на привале или в походе, – об этом сразу же узнавал весь отряд. И разражался дружным хохотом, на что Ярбор никогда не обижался, так как именно этого он и добивался. Пожалуй, это была лучшая шутка, которую я слышал из его… чуть не сказал «из его уст». Потому что обычные его шутки хоть и вызывали у соратников вежливые смешки, на самом деле мало кого веселили.

Ан нет – как оказалось, Трескучий умел трещать и по-другому! И от этого его треска уже никого не тянуло смеяться. А особенно тех, чьи доспехи, щиты и кости трещали, когда на них обрушивалась секира исполина.

Баррелий терпеть не мог двуручное оружие, считая его громоздким и медленным. Но это лишь потому что у кригарийца, при всем его опыте, не было в руках столько мощи, сколько у Ярбора. Секиру, которой он орудовал с лихостью жонглера, я с трудом оторвал бы от земли. Да и ван Бьер смотрелся бы рядом с нею коротышкой. Двух фантериев Трескучий разрубил косыми ударами от левого плеча до правого бока. Еще двух он разрубил не до конца, и их рассеченные до пояса тела, упав в грязь, напоминали уже не людей, а уродливых ползучих монстров. И все это Ярбор проделал еще до того, как остальные фантерии пришли в себя и начали оказывать ему сопротивление.

Ну или как – сопротивление… Фантерии, конечно, атаковали Трескучего яростно и изо всех сил. Вот только при столкновении с его силой и яростью они вмиг становились беспомощными, словно дети.

Уже после пяти-шести ударов Ярбор дрался, стоя по щиколотку в кишках и прочих внутренностях, что выпали наземь из расчлененных им тел. И он явно не собирался останавливаться на достигнутом. Да и просто останавливаться – тоже.

Иногда южанам удавалось приблизиться к нему настолько, что он уже не мог занести секиру. Но когда врагу оставалось лишь вытянуть руку и пронзить Трескучего мечом, вдруг выяснялось, что это невозможно – мешала какая-нибудь уважительная причина. Например, острие на тыльном конце топорища ярборовой секиры, вонзившееся фантерию в глаз. Или сапог Трескучего, что пинал подбегающего к нему противника в грудь. Или ручища Трескучего, хватающая противника за горло и с хрустом это горло разрывающая. Или все та же секира, что ударяла южанина в голову, только без замаха, а коротким тычком. Назвать который щадящим все равно язык не поворачивался – похоже, Ярбор вообще не имел понятия, что такое щадящие удары и зачем их надо наносить.

Упавших, но еще живых врагов он топтал так остервенело, что встать они уже не могли. Да кабы и могли, смысла в этом не было – все равно через мгновение они опять упали бы в грязную жижу, перемешанную с человеческими потрохами и кровью. А гигант разошелся настолько, что многие наемники вместо того, чтобы гоняться за годжийцами, стояли и таращились на него.

– Наверное, он и правда мог бы стать кригарийцем, – заметил я Баррелию. Он тоже не сводил взора с разыгранного Ярбором изуверского судилища. Разве только, в отличие от других зрителей, лицо монаха выражало не удовольствие и не азарт, а откровенную скуку.

– Мог бы, будь в его голове побольше ума, – проворчал ван Бьер, не изменившись в лице. – Жаль, но у Ярбора слишком уж тесная черепушка. И запихать в нее что-то еще сверх того, что уже туда напихано, вряд ли получится.

– А тебя, кригариец, гляжу, трудно вошхитить подобным маштерштвом, – хохотнул Бурдюк, услыхав наш разговор. – Любопытно, что же тогда, по-твоему, иштинный талант, ешли это… – Он указал на Трескучего, который только что обхватил очередного противника за шею и свернул ее одним движением. – …Ешли это по твоим меркам не то ишкушштво, что вошпевают в балладах и легендах?

– Искусство? – переспросил Пивной Бочонок. – О чем ты вообще, Бурдюк? Разве умение пускать людям кровь можно относить к искусству? Да и ремеслом его тоже не назовешь. Даже мясник выполняет более трудную и почетную работу, чем мы с тобой. Он кормит людей и знает немало премудростей, как сохранять мясо, чтобы оно было пригодно в пищу даже через полгода или год. А что делаем мы? Вспарываем нашим врагам животы и глотки и оставляем их гнить на полях сражений как последнюю падаль. Единственные, кто нам за это благодарен, это вороны. Их в смутные годы вроде нынешнего мы кормим до отвала и свежей человечиной, и тухлой мертвечиной. Впрочем, им без разницы, они не брезгливые.