Макс Фрай: Энциклопедия мифов. А-К

– Не знаю. Слышал, кажется, что-то, но… Она гороскопами торгует? Или я путаю?

– Скорее всего, не путаешь. Но Олла ничем не торгует. Гороскопы она, конечно, умеет составлять. И по руке гадает, и на картах. На обычных, и на картах Таро, и еще на каких-то странных картах, я таких нигде больше не видела, и И-цзин знает, и руны, и воск расплавленный в воду льет, а может просто книжку наугад открыть, и окажется, что там все про тебя написано… Ох, Макс, как только она не гадает! А еще говорят, она может внезапно уколоть человека булавкой и по его крику определить, какой смертью он умрет.

Я зябко поежился.

– Не могу сказать, что жду не дождусь такого пророчества…

– Некоторым нравится. К ней один бандит приходил, Олла сказала, что он от цирроза печени умрет. Так тот ушел счастливым: главное, дескать, что не от пули и не от ножа… Денег ей дал кучу! – Наташка развела руки в стороны, наглядно демонстрируя объемы денежной массы, поступившей в распоряжение гадалки. По всему выходило, что легендарная Олла теперь обеспечена всеми материальными благами цивилизации на несколько перерождений вперед – если только облагодетельствованный бандит не расплачивался медяками.

– М-да… – завистливо промычал я, не в силах устоять перед гипнотическим обаянием вышеописанной кучи. – Но почему, кстати, ты решила, что мы знакомы?

– Да вот, когда я упрашивала ее мне погадать, Олла сказала мне ровно то же самое, что ты сейчас Мику тер. Дескать, смотри, дорогая, пока у тебя есть много разных дорожек, и ты можешь пойти по любой, а если я выполню твою просьбу, останется только одна дорожка: та, о которой я тебе расскажу. И нет якобы никаких гарантий, что это будет самая лучшая «дорожка». Но я тогда выпила, храбрая была, сказала: знать ничего не хочу, гадай, и все тут!

– Ну и?

– А нельзя рассказывать, Макс. Но… Все, кажется, правда. И меня это не очень радует… Но это ерунда: радует, не радует. Ведь ерунда?

– Тебе виднее.

– Надо вас познакомить, – Наташка уже отвлеклась от горестных размышлений о предсказанной ей судьбе, вошла в свой любимый образ светской львицы, которая знает всех-всех-всех на свете и очень любит этих самых «всех» сводить зачем-то. Тоже ничего себе вклад в великое дело всеобщей энтропии.

– Ну, познакомь, если надо, – равнодушно согласился я. Такое уж у меня было в тот вечер меланхоличное настроение, что Ташкино предложение не вызвало у меня ни энтузиазма, ни, напротив, опасений. Ни единого хиленького предчувствия не родилось в сонном моем сердце; так могла бы реагировать засушенная бабочка на обещание владельца коллекции показать ее радужный трупик очередному энтомологу-любителю. Дескать, раньше надо было спрашивать: хочу ли я заплатить жизнью за право украшать твою коллекцию, а теперь что ж, теперь все можно, поскольку мне уже давным-давно пофигу…

– А чего ты, кстати, его прикормил?

Я даже не понял поначалу, о ком речь. Устремил на нее вопрошающий взор: уж не чеширский ли кот бродячий примерещился в подоконном сумраке? Потому что мне иногда чудится этот кот: знаю ведь, что нет его, но безглазая тень улыбчивой усатой морды, не то дух-хранитель комнаты, не то просто зооморфное фамильное привидение, чуть не ежедневно пугает меня очевидностью своего потаенного присутствия в доме.

– Я Мика имею в виду. По-моему, он скучный. Обычный студент Политеха, таких в кофейне под моим домом табуны, вечно очередь из-за них…

Вот те раз! Сама же привадила его ко мне, а теперь – «зачем прикормил»?!

– Вообще-то я думал, он за тобой ходит.

– «Ходит»? Какой ты, однако, тактичный… Ну, будем считать, что именно «ходит». Но его «походка» мне осто… как там дальше? Это ж твой неологизм был… а, вот …пиздебенила. Остопиздебенила, ага. В тебе умер великий лингвист, Макс. Временами он попахивает, но это не беда: в каждом кто-нибудь да умер, все мы – ходячие саркофаги… И вообще ты лучше всех, правда-правда. А Мик зануда. Если он будет сюда к тебе каждый вечер шляться, через месяц ты от тоски повесишься на кухне, над плитой Ковальчуков, вот увидишь!

Перспектива безрадостная, что да, то да! Поверхность соседской плиты никогда не казалась мне ландшафтом, достойным взора умирающего героя. Был бы обрусевшим немцем, непременно сказал бы «пфуй!» – но поскольку немец я лишь на четверть, по обрусевшему задолго до моего рождения деду, оный фонетический шедевр остался лежать под завалами прочего невысказанного словесного мусора.

– То есть я теперь должен помочь тебе избавиться от этого несчастного юноши?