Ганс Эверс - Сочинения в двух томах. Том первый

На каменной скамье перед конюшнями сидел старый кучер, он заметил, как тот поманил его. Быстро направился он к нему.

«В чем дело, старик?» — прошептал он. Фройтсгейм не ответил, поднял только руку и показал наверх.

— Что? — спросил он. — Где?

Но потом вдруг увидел. По высокой крыше дома шел стройный нагой мальчик — спокойным, уверенным шагом.

То была Альрауне.

Глаза ее были широко раскрыты, глядели вверх, высоко вверх — на полнолуние.

Он увидел, что губы ее шевелятся, увидел, что она слегка поднимает руку, точно в каком-то страстном могучем желании…

И идет все дальше и дальше. Спускается по карнизу — медленно — шаг за шагом…

Она должна упасть — неминуемо, неизбежно.

Им овладел безумный страх — его губы раскрылись, чтобы крикнуть, предупредить ее…

— Альра…

Но он подавил крик. Предупредить ее, выкрикнуть ее имя — ведь это значило бы убить ее… Она спала, она в безопасности — пока она спит и действует в этом сне. Но если он закричит — если она проснется — она неизбежно должна будет упасть.

Что-то шептало ему: «Кричи, кричи, — кричи — тогда ты спасен. Одно только слово, одно ее имя — Альрауне. На языке у тебя ее жизнь — ее и твоя собственная. Кричи же, кричи».

Он плотно сжал губы, закрыл глаза, судорожно стиснул руки. Он чувствовал: сейчас, сейчас свершится.

Ах, обратно было немыслимо, — он должен был это сделать. Все его мысли слились в одно, сковались в один острый кинжал: «Альрауне…»

Вдруг среди ночи громко, пронзительно, дико, безумно прозвучало: «Альрауне — Альрауне».

Он открыл глаза — посмотрел. Увидел, как наверху она опустила руки, как внезапная дрожь пробежала по ее телу, как она обернулась, взглянула вниз на большую черную фигуру, показавшуюся в окне, — увидел, как Фрида Гонтрам широко раскинула руки — бросилась вниз, — услыхал еще раз ее отчаянный вопль: «Альрауне».

Потом перед ним все смешалось — густой туман заволок его глаза, он услышал только глухой звук падения, за ним другой. И снова вопль — но только один.

Старый кучер взял его за руку и повлек за собой. Он зашатался, едва не упал-вскочил, быстро побежал через двор к дому…

Бросился на колени перед нею — обвил ее тело своими руками. Кровь, много крови окрасило ее короткие локоны…

Он приложил ухо к ее сердцу, услыхал слабое биение. «Она еще жива, — прошептал он, — о, она еще жива», — и поцеловал ее бледный лоб.

Он посмотрел в ту сторону, где старый кучер суетился возле Фриды Гонтрам. Заметил, как тот покачал головою и тяжело поднялся на ноги. «Она сломала себе позвоночник», — услышал он.

Что ему за дело? Альрауне жива — жива.

— Пойдем, старик, — закричал он, — внесем ее в дом.

Он приподнял слегка ее плечи — она открыла глаза.

Но не узнала его. «Я иду, — прошептала она, — иду…»

Ее голова откинулась…

Он вскочил-раздался его дикий, душераздирающий крик, прорезал мертвую тишину, затопил двор и сад: «Альрауне — Альрауне — я — это был — я…»

Старый кучер тяжело положил руку ему на плечо и покачал головою.

— Нет, — сказал он, — закричала фрейлейн Гонтрам.

Он дико расхохотался: «Разве это было не мое желание?»

Лицо старика омрачилось, и глухо прозвучал его голос: «То было желание мое».

Сбежалась прислуга, принесли свет, подняли шум, — говорили, кричали, наполняли большой двор…

Шатаясь, как пьяный, побрел он к дому, опираясь на старого кучера…

— Я хочу домой, — шептал он, — меня ждет моя мать.

Позднее лето — розы подымают головки свои на стеблях, мальвы рассыпают свои мягкие краски: бледную — желтую, лиловую — и мягкую, розовую.

Когда ты постучалась ко мне, дорогая подруга моя, была юная весна. Когда ты вошла в узкую дверь моих снов, ласточки смеялись с нарциссами, лазурны и добры были глаза твои и дни твои были точно тяжелые гроздья светло-синих глициний — они падали вниз на мягкий ковер: ноги мои скользили легко по аллеям, залитым весенним солнцем…

Пали тени, и ночью из моря поднялся вечный грех, — пришел с Юга — из шири пустынь. Простер свое зачумленное дыхание. И, горячая, вся дрожа, ты проснулась, — счастливая всяким грехом, полным яда, пила мою кровь, ликовала, кричала — от страшной муки и безумного сладострастия.

В дикие когти превратились твои розовые ногти, за которыми ухаживала Фанни, маленькая камеристка. В острые ножи обратились твои белоснежные зубы, в грудь проститутки — твоя нежная детская грудь. Ядовитыми змеями стали золотые кудри твои, а из глаз, которые преломляли свет сверкающих сапфиров моих милых золотых Будд, сверкают молнии, растопляющие своим жаром все ликование безумия…