Майкл Маршалл - Мы здесь

– Как, – рассмеялся я, – у мертвых есть свои верования ?

– Соберите вместе всего троих, и уже к концу вечера их отношения будут основываться не на наглядном, а на чем-то предположительном.

– Ну а если они все же те самые, умозрительные ? – спросила Крис. – Или вы прямо-таки убеждены , что нет?

– Свои убеждения я вам уже изложил, – сказал священник, вставая. – У меня есть свободная комната. В ней никто никогда не жил, так что там довольно пыльно, но тем не менее милости прошу.

Мы с подругой переглянулись. Учитывая, что путь домой был нам заказан, мы, не сговариваясь, ухватились за это предложение.

– Спасибо, – с ходу поблагодарил я.

– Они мертвы, – добавил Джефферс бесстрастно. – Не верьте, если они говорят вам что-то иное. Иногда мертвые лгут.

Дэвид сидел спиной к стене. Он чувствовал запах чистого ковра (Доун продвинулась в своих действиях и вечером пропылесосила коробки – не демонстративно, но намек был понятен). Видеть писатель ничего толком не видел. Не потому, что была ночь и в той комнате стояла темень. И не потому, что там, в комнате, и днем-то смотреть особо не на что.

Просто он ничего не видел снаружи своей головы.

Вернувшись домой, литератор, само собой, попытался взяться за работу. Из чего, само собой, ничегошеньки не вышло. Тогда он еще почитал книгу Тальи, уныло убеждаясь, что чем дальше, тем лучше она становится. В стиле этой женщины сочетались своеобразие, прямота и простое удовольствие от созидания – это было нечто такое, что Дэвиду вряд ли удалось бы выработать или хотя бы перенять. У него все всегда неведомым образом усложнялось. Талья же дышала естественностью, а писала себе в удовольствие – можно сказать, по приколу. А для Дэвида акт воображения был чем-то заглубленным, несколько инертным. Такой уж он был, как видно, человек, что сказывалось и на писательстве: если сочиняешь сам себя, пишешь сам себя, с реальностью всегда приходится договариваться, а это усложняет процесс.

За ужином они с Доун разговаривали о всяких пустяках. Мыслями она, казалось, витала где-то не здесь, но на вопрос, все ли в порядке, ответила, что да, все замечательно. Быть может, переживала насчет беременности или беспокоилась, как продвигается его книга, но не решалась спрашивать: знала, что муж этого не любит и впадает при таких вопросах в уныние, особенно если дела идут так себе, а признавать этого вслух не хочется. Может, именно поэтому Дэвид в последнее время был как-то не в ладах с миром, из-за чего все казалось словно перекошенным, не на месте – даже положительные вещи и события. Например, когда идешь к банкомату и знаешь, что там на счету есть деньги, это приятно, но после такого долгого периода безденежья чувствовать себя платежеспособным было даже как-то странно.

То же самое было и с мыслями про Меджа. Писатель старался выбросить их из головы, силился убедить себя, что это ему не надо, а значит, иди оно все лесом. Не получалось. Это было все равно что пытаться вытеснить из ума назойливую мысль о неоплаченной налоговой квитанции – висит там, зараза, и никуда не девается. Ты делаешь вид, что все будет нормалек, и с остервенением думаешь о чем-нибудь другом – о чем угодно, только не об этом, – но оно остается все там же, в тревожном еканье нутра и ссутуленности плеч.

Когда они укладывались спать, Дэвид наконец решился на попытку обо всем рассказать жене: и о незнакомце, что явился с визитом, и о том, что произошло в Нью-Йорке. Скрывать это и дальше было невмоготу, да к тому же, если литератору что-нибудь втемяшивалось в голову (тут он знал себя досконально), он начинал вести себя как зомби: должно быть, именно по этой причине Доун и притихла.

Он лежал рядом с женой, прикидывая, как бы более вменяемо подступиться к деликатной теме, но это, похоже, заняло слишком много времени: дыхание Доун углубилось и выровнялось, а это значит, что бог сна прибрал ее к рукам. Так что теперь Дэвид бодрствовал в одиночку, а мысли его все набирали ход, неслись все быстрее и быстрее, до судорог в животе, пока не решил, что лучше уж, наверное, встать.

Шлепая по коридору, литератор миновал дверь свободной комнаты. Кстати: может, имело бы смысл использовать бессонницу на дело? Взять, если по-тихому, и рассортировать свое барахло – хоть какая-то польза на дню! Он зашел внутрь и тихо прикрыл за собой дверь. Свет включать необязательно: достаточно и лунной дорожки из окна.

Пооткрывав коробки, Дэвид вынул из них содержимое и разложил вокруг себя. Вот и вы, старые знакомые… Ничего удивительного, ничего нового. Ничто не забыто. Никаких открытий или откровений. Горстка напоминаний о том, что у него когда-то были родители. Книги, которые он, тогдашний, когда-то любил. Единственно интересными показались имена авторов: Рэй Брэдбери, Филип Дик, Стивен Кинг… Надо же, увлекался всем этим , а роман для продажи написал высоколитературный. Беллетрист ты наш! Из каких соображений, понятно – но что теперь дальше? Так и притворяться парнем, которым ты заделался не по праву, или же попытаться найти дорогу обратно, к себе прежнему? Хотя осталось ли от того хоть что-то? Придешь, а там ничего и нет.