Юн Линдквист - Химмельстранд. Место первое

Мама продолжала кричать.

В таких случаях Петера начинало тошнить, и почему-то было стыдно. На этот раз ему было не стыдно, а…

…страшно… а если он убьет маму?

Его била крупная дрожь. Он набросил толстый махровый халатик с Микки-Маусом – все-таки какая-то защита – и открыл дверь.

Отец кричал что-то насчет бредней, которыми она дурит голову своему сучонку. Потом заорал: « Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой »… но самое страшное в паузах – мамино дыхание, частое, клокочущее, будто полощет горло. Отец зарычал и, покачиваясь, двинулся в кухню и загремел там чем-то. Петер влетел в гостиную в ту же секунду, что и вернулся отец, – с молотком в руке. Мать полулежала на полу, лицо в крови, глаз заплыл. Одной рукой прикрывала живот, а в другой судорожно сжимала небольшое деревянное распятие.

Отец подошел и замахнулся молотком.

– А в-вот этого, сука, не хочешь попробовать?

Петер открыл рот, чтобы закричать, а мать подняла распятие и рывком ткнула его чуть не в физиономию отцу. Последний шанс.

И вот именно тогда это произошло. Петер так и не закричал – не успел. Его поразила немота. Отец отпрянул, будто исходившая от распятия волна гнева и сострадания ударила его в грудь. Молоток упал. Отец пробормотал что-то невнятное, повалился навзничь, ударился головой о край журнального столика и так и остался лежать, мотая головой, будто отрицая то, что только что произошло. Мать с трудом переползла пару метров по полу и схватила молоток.

– Убей его, убей его, мама… – лихорадочно и почти беззвучно шептал Петер. Но сил у матери хватило только на то, чтобы зашвырнуть молоток под диван. Она потеряла сознание и лежала неподвижно, прижимая к груди простенькое деревянное распятие. Петер бросился к матери и обнял. Кто знает, показалось или нет, но он ясно почувствовал исходящее от распятия странное тепло.

Отец встал, молча поглядел на Петера, на распятие, проглотил слюну и ушел, хлопнув дверью так, что в шкафу зазвенела посуда.

В ту же ночь Петер и мама поехали на такси в полицию, в отдел семейного насилия. Им выделили засекреченную от родни квартиру, и началась другая жизнь. Но в ту ночь Петер поверил в Бога.

Он обошел машину, воткнул вешку и вдруг почувствовал запах крови. Его мать в ту ночь пахла кровью. Кровь текла из носа, текла и не хотела остановиться. Лицо и руки тоже были в крови, уже свернувшейся. В такси он прижимался к матери, и запах ее крови врезался в память на всю жизнь.

Мама…

Он раздраженно смахнул навернувшуюся слезу, посмотрел на машину и напружинил грудные мышцы.

Попробуй только. Только попробуй.

Он поверил в Бога, когда ему было семь, а перестал верить в одиннадцать. Никаких иллюзий не осталось.

Петер решительно подошел к машине, завел мотор и ехал, пока вешка была еще заметна в зеркале заднего вида. Когда она почти исчезла, он остановился, воткнул новую вешку и поехал дальше.

Еще семь вешек, еще километр. Леннарту и Улофу пришлось в очередной раз ждать, когда остынет мотор.

– Попрохладнее стало. Или как?

– Да… ты сказал, и я вроде заметил. Попрохладнее.

Вешки… Отсюда видны четыре штуки. Можно было бы ставить пореже. Но, как говорится, береженого Бог бережет. Леннарт встал на одно колено, пригляделся и довольно кивнул – идеально прямая линия. Уж делать – так делать.

– Человек сам создает свое пространство, – задумчиво сказал он.

– Вот как, – удивился Улоф. – Хорошо бы, ты еще и объяснил.

Леннарт кивнул на ряд вешек.

– Мы как забор ставим. Есть у человека земля… ну и что? Поверхность. И больше про нее ничего не скажешь. А поставил забор – совсем другое дело. Теперь это его земля.

– Это да… что да, то да. Но тут вот какой вопрос – зачем он ставит забор? Отгораживается или загораживается ? Что ему охота закрыть – вход или выход? Кстати, и заборы разные…

– Правильно… точно ты сказал: отгораживается или загораживается. А это-то… – он опять кивнул на вешки. – Это и забором не назовешь.

– Что да, то да… не назовешь.

Они довольно долго молчали, погруженные в собственные размышления. Улоф долго смотрел на пустое небо, а Леннарт опустил голову и разглядывал стриженую траву под ногами.

– Когда Ингела-то сбежала… – сказал Улоф, – я за скотиной ходил, и все такое… думаю, три дня ничего не жрал.

– И я… Агнета исчезла, и я тоже… А потом жрач напал. Ем, ем, наесться не могу. А вкуса никакого.

– А я пиво пил. Так и держался…