Юлия Нифонтова - Шиза

– Арменчик, придумывай быстрее откаряку! – ехидно посоветовал Цесарский, его вечный соперник по амурной части.

– Валентин Валентинович, а у меня бабушка заболела. Сильно.

– Армен, ты же в общежитии живёшь. А бабушка твоя где?

– На Махачкала.

– Это такая чкала, где всегда махач! – пояснил Цесарский.

– А я, Валентин Валентинович, переживал. Работать не мог! Всё думал, как там мамочка моя одна с больной бабушкой…

– Слушай, дорогой, не грузи. Мы тебе теперь и мама, и папа, и дедушка Али, – не унимался вредина Цесарский.

– Два! – коротко прервал их Валентин Валентинович.

Невзирая на то, что задание чётко предписывало первокурсникам делать зарисовки простых предметов быта, большинство работ Гапона составляли сложные модернистские композиции, а если среди них случайно попадались положенные «кружки-чайники», то с изломанными до неузнаваемости формами и всегда с громкими амбициозными названиями.

Под портретом страхолюдины неопределённого пола красовалась: «Пречистая Матерь». Кто-то из одногруппников-реалистов, исправив в названии только одну букву, приблизил произведение к истине, оскорбив портретиста. Теперь маленькую деформированную голову, посаженную на непропорционально-могучие плечи, оправдывало новое название «П л ечистая Матерь». Этюды кисти Гапона вообще представляли собой кашу из темно-коричневых пятен:

– Тут я экспериментировал в технике Рембрандта, – не замечая ужаса в глазах окружающих, гордо пояснял автор.

– Кстати, о Рембрандте. Знаешь, Гапоша, ничего так не красит картину, как кисть и краски! – авторитетно заявил Тарас Григорьевич, – так что берись за кисти и пиши по-настоящему, цветом, а не какашками.

Цесарский пропустил самодовольное поучение Тараса Григорьевича, своего вечного оппонента, без достойного отпора, так как был чрезвычайно занят. К нему на плечо положила голову прекрасная Зденка. Цесарский замер, стараясь не спугнуть птицу счастья.

– Даже не знаю, как Вас, голубчик, оценивать, – поёжился Валентин Валентинович и как-то виновато взглянул на Гапона. – С одной стороны, Вы много работаете, но с другой стороны – всё не то! Три балла.

– Цесарик, тебе не тяжело? – спросила Зденка тихо, но не настолько, чтобы этого не услышал позеленевший от ревности Хромцов.

– Даже не знаю, как Вам, голубушка, ответить, – точно копируя голос и интонацию учителя, куражился Цесарский, – с одной стороны не тяжело, вот с этой, – и он указал на своё свободное от Зденкиной головы плечо. Коварная кокетка заливисто засмеялась, твердо зная, чей взгляд буравит им спины.

– Так, следующий, – продолжал проверку Валентин Валентинович и вопросительно посмотрел на Цесарского.

– Ах, даже и не знаю, смогу ли, – громогласно отозвался Цесарский, желая всеми силами обратить внимание публики на свой триумф – обладание Королевой Красоты.

Работы Цесарского были безупречны. Лучше были только у Хромцова. Его этюды изображали небо в разных состояниях: белые, пушистые облака, бордовые сумерки над городскими многоэтажками, но самое большое впечатление произвели этюды грозовых туч.

– В Барокке писали такие небы! – восхищённо ахнула Гульнур, поразив Тараса Григорьевича в самое сердце наивной корявостью фразы и трогательными ямочками на щеках.

Может, в этот самый момент высшие силы, и решили заключить на небесах странный брачный союз уставшего от жизни, вынужденного страдать среди ядовитых малолеток Тараса Григорьевича и смешливой девчушки, самой младшей во всём училище.

Лору вызывали несколько раз. Она всё пыталась в последний момент перед проверкой что-то подрисовать, подправить.

– Вы будете показывать работы, в конце концов, или нет?

– Ой, ну я эт самое сейчас.

– Лор, поздняк метаться! Иди, сдавайся!

– Я только ещё вот здесь поэтсамываю!

В конце урока Валентин Валентинович попросил студентов принести из натурного фонда предметы и драпировки для новых постановок, а сам по неизменной гномьей привычке незаметно исчез.

С невообразимой какофонией в группу ввалились обвешанные разноцветными тряпьём Перепёлкин с саксофоном, Хромцов в военной пилотке и с балалайкой, и, конечно, Цесарский с дырявой гармошкой наперевес.

– Драпернём по натюрмор д ам!

– Выступает Великий и Ужасный Михаил Цесарский с двумя подтанцовками, – пафосно объявил свой выход Цесарский. – Музыка из нот, слова из словаря.

Мелодию «Амурских волн» выводил на саксофоне Перепёлкин. Хромцов в такт подтренькивал одинокой балалаечной струной. Инструмент же Цесарского был способен лишь на короткие, эротические вздохи, но зато сам Великий и Ужасный оказался обладателем красивого баритона: