Пит Рушо - Итальянский художник

Утро. Я снова дома и уже привык; старые пятна на потолке вновь стали для меня родными. Лючии-Пикколли пикколи сегодня нет, у неё своё хозяйство, которое не бросишь надолго просто так. Сквозь тишину пустого утреннего дома я слышу почтовый рожок. Мягкое громыхание замирает возле входа, потом слышится щелчок бича, и топот копыт стихает среди полей. Не одеваясь, я покидаю свою комнату, иду через вестибюль.

Под дверь просунуто письмо. Азра узнала, что я в поместье. Пишет, что собирается приехать сюда ко мне и привезет показать внука. Моему внуку три года, и зовут его Бонифаций. Это всё, что о нём известно мне. Это приятно. Рад ли я? Конечно. Я даже плачу от счастья. При этом пустой каменный глаз плачет наравне с глазом целым. Бонифаций — это прекрасно. Это чудо, видеть того, кто будет после нас. Те, кто приходят в конце, облегчают переход. Они обрывают последние нити тоски и воспоминаний.

А всё-таки с Азрой я много что неправильно сделал, недоглядел; слишком верил в живительные силы духа, рассчитывал на благородство самого воздуха жизни. А жизнь переменилась. Жизнь была уже совсем другая. Я этого не понял. Таскал Азру за собой, с этим балаганом. Кто только к нашей компании не прибился! Кого только не было в нашем бродячем театре. Даже не буду говорить. И сам я делал всё не так. Я рисовал задники к спектаклям, раскрашивал кукол, придумывал костюмы и афиши. Я нарушил три правила рисования моего учителя Гектора Граппини: никогда не рисовать движение, не рисовать мимику, не делать резкие тени и свет — это дурной тон, говорил мне когда-то Гектор Граппини. Всё было неправильно. Но мы собирали приличную кассу, да еще тешили себя тем, что наш театр забредал в такие места, где театр не мог появиться никогда; и люди смотрели наши балаганные номера с благоговением. Мы были для них почти богами, и не встречали конкурентов. Дела наши шли не так уж и плохо, но история нашего бродячего театра закончилась так же неожиданно, как и началась.

Это было в маленьком трактире по ту сторону Альп. Трактир назывался «Пятый всадник». Мы остановились там на несколько дней, застигнутые непогодой, чтобы отдохнуть и отрепетировать эпилог одной пьесы. Наша труппа заняла все свободные помещения, часть конюшни, сеновал и угол на кухне. Две нижних комнаты трактира снимал человек по имени Иоганн Шильдеман, человек глухой и говорливый. В одной комнате помещался он сам, а другую он держал всегда запертой, и не пускал туда путзфрау, одержимую идеями чистоты и любопытства. Иоганн Шильдеман оберегал тайну тринадцатой комнаты под лестницей несколько более нарочито, чем того требовало соблюдение тайны. Господин Шильдеман кутал уши байковым полотенцем, играл в шары с хозяином трактира, ел за четверых и постоянно рассказывал что-нибудь из ряда вон выходящее. Он говорил про падающие с неба кресты, которых было полно в 1506 году, и здесь я не мог ни к чему придраться, потому что сам я был в это время в Венеции, и знаю, что это правда. Но когда за ужином Шильдеман рассказал о проклятом городе Красной королевы, я понял, что здесь дело не чисто. Господин Шильдеман рассказал о проклятом городе, когда он уже съел рыбный суп, рябчика с яблоком и закусил брусничным пирогом, готовясь уже перейти к бараньим котлетам.

«Как-то раз во время путешествия, ночь застала меня вдалеке от какого бы то ни было жилья, и я заночевал на краю дороги, — говорил Иоганн Шильдеман, отхлебывая из оловянной кружки и вытирая пену с усов, — и был разбужен звуком колокола. Город на берегу реки оказался всего в полуверсте от меня, и я поспешил к нему. Город вырастал на рассвете, как груда ночного мрака посреди речной долины. Туман ушёл, растаяла росистая мокрая хмарь, и остались стены, свинцовые листы кровли, чёрный шифер крыш, башни, глухие колокольни, тисовые деревья во дворах, и колодцы с мёртвой водой. Дома из бутового камня, булыжные мостовые с продавленными колеями, по которым четыреста лет двухъярусный катафалк возил Красную королеву и Синего кардинала. Кони с копытами, обутыми в замшевые мешки, неслышно ступали по камням, роняя розовую пену. Шли факельщики, и чёрные громадные вороны шли рядом с ними, склёвывая горящие капли смолы. Колокол, как сердце великана, ударял глухо и редко, звук его успевал затихнуть, уже наступала тишина, можно было различить щебет птиц, и плеск утренней рыбы в реке Эбро, и колокол ударял снова, меркли звуки, воздух наполнялся смертью, вздрагивал жемчуг, осыпавшийся с Синего кардинала. Красная королева совершала свой бесконечный путь над телом своего возлюбленного, в свадебном венке из калиновых цветов. Потом, где-то в погребе, вылезал из бочки мокрый облезлый человек, выходил на порог, щурился и кривился от света утра, засовывал пальцы в рот, свистел, хлопал себя по мокрым от капустного рассола ляжкам, и блуждающий каменный город-призрак колебался, сползал к реке, таял и исчезал. Человек запрыгивал обратно в бочку, бочка сдавливалась, слышался из неё хруст костей, и дьявольское наваждение исчезало. Именно его я встретил во время своего путешествия из Сарагосы в Уэску, и даже побывал в нём. Чудом я успел покинуть его проклятые стены, прежде, чем он отправился обратно в преисподнюю», — подытожил господин Шильдеман, как бы невзначай бросая тревожные взгляды на дверь тринадцатого номера и напуская на себя вид самого непроницаемого хранителя тайн.