Пит Рушо - Итальянский художник

Жил он тем, что своим солдатским ножиком вырезал из дерева фигурки и раздавал их детям. Продавать он ничего не умел, он был солдатом, идея торговли не укладывалась в его безумной голове. Он раздаривал деревянных человечков, медведей и лошадок, и считался безобидным чудаком. Его подкармливали. То есть не давали ему окончательно умереть. Теперь в его голове произошли какие-то перемены, и он начал дарить деревянные фигурки нам. Жак Собинтон всюду следовал за нами на некотором расстоянии, слушал наши песни, открыв поросший щетиной рот, и глядя в небо как-то наискосок. За ужином швейцарец плакал над рассказами Пьетро и дарил нам фигурки. Их мы таскали за собой — возили в тачке всех его деревянных королей, девиц, рыцарей, собак, ангелов и даже слона, которого Жак Собинтон видел своими глазами в каких-то таких краях, о которых еще не знала география. Дальше всё произошло само собой. Однажды утром я проснулся от странных криков:

Какой к дьяволу зиккурат в четыре утра, — с ненавистью подумал я, пытаясь продрать единственный глаз. Что за балаган!

Это и был балаган. Точнее — театр, как мне потом объяснила Азра. На поляне был растянут драный шатер, и повешена красная тряпка занавеса. Я даже сообразил спросонья, где именно Пьетро их спер. Но смысл был в другом: Азра и Пьетро с деревянными куклами работы Жака Собинтона репетировали спектакль «Конец света». Умалишенный Жак Собинтон смотрел представление с выражением блаженства на безумном лице, он сидел, поджав ноги по-турецки, глаза его горели. Было понятно, что такой ерунды Жак Собинтон не видел за всю свою жизнь.

Мир погиб, солнце обрушилось на Вавилонское царство, примерно туда, где раньше был райский сад, и представление разворачивалось теперь в аду, среди адского пламени и множества фантастической нечести с клыкастыми мордами, хвостами, пламенем, вырывающимся из самых неожиданных мест, и крыльями нетопырей. Это была чудовищная пародия на Данте. Смерть с косой верхом на черной лягушке время от времени вылезала из преисподней на поверхность земли и спрашивала публику: у вас есть приглашение на праздник Люцифера? Если что, заходите! Скажете, что от меня. У нас тепло, много всяких знаменитостей собралось. Не пожалеете. Угощения незамысловатые, но от чистого сердца: суп из грешников; мозги профессора теологии, жаренные в сухарях; салат из ведьминских снов с мухоморами; девичьи сласти, сироп страсти; ну, яды всякие, приворотные зелья, корень мандрагоры. Спешите! Только сегодня! Завтра уже не наступит! Только у нас! Аттракцион подвешивания на крючьях с вырыванием печени, посадка на кол, четвертование и угощение плетками! Тайны вселенной, предсказание судьбы и полеты на помеле!

Азра пела, прижимая руки к груди и обращаясь к Пьетро:

Пьетро увидел, что я уже не сплю, и сказал мне: вот, теперь на веревке должно было бы спуститься облако. Значит так, спускается это облако, мы с Азрой в него залезаем и как бы возносимся. Я говорю прощальный монолог.

И Пьетро произнес своим сиротским жалобным голосом, смочив лицо водой из миски, чтобы было похоже на слезы. Пьетро сказал:

— Прощай, земля! Прощайте, горы и ручейки, прощай, родной дом, гороховая каша и майское утро! Мы не знаем своего пути, но чудится мне, что в лучах нового солнца чернота наших грехов побледнеет, и небо простит нам даже этот спектакль.

— Небо простит нам, — сказала Азра, — небо простит нам, если я спою под гармошку. Азра взяла гармошку своей матери и спела всё ту же песенку про Маручеллу, которую много лет назад пела ее мать — дочка карандашного мастера, сидя в Анконе возле дома Марии делла Кираллинопод трупом повешенного артиллериста Ардамино. Синее море по-прежнему плескалось в синих глазах Маручеллы, и чье-то сердце по-прежнему волновалось, как море.

В носу у меня защипало.

— Пьетро, — произнес я как можно строже, чтобы не выдать своих чувств, — когда говоришь: прощайте, горы и ручейки, прощай, родной дом, — не дрыгай ногой. Стой нормально.

— Нога всё равно будет скрыта облаком. Буду дрыгать, сколько захочу!

— Какой же ты вредный, — сказал я и запустил в него желудем. Пьетро увернулся: а чо? – обиженно бубнил он себе под нос, — чуть что — кидаться в человека! Мыслимое ли дело!

Мы стали бродячим театром, репертуар наш был огромен. Мы показывали: «Конец света», «Царя Давида и Вирсавию», «Женитьбу алхимика», «Подвиги Геракла», «Корабль дураков», «Дракон и нимфы», «Орландо», «Смысл жизни в апреле и мае» и кучу всяческой другой чепухи, которую мы придумывали чуть ни каждый день.