Сергей Алексеев - Три шершавых языка

Интересно знать, я один здесь испытываю неподдельный ужас, провожая наш славный мир в пропасть своего существования? Уверен, что многие разделяют мои чувства. Тогда задам еще один вопрос: а вы видели того, кто, по преданию большинства религий, снизойдет к нам перед тем, как все полетит к чертям? Или, возможно, случатся какие-то события с его явлением, отчего людские страсти волшебным образом исчезнут, вера превратится в чистое знание, а мы заживем в сладостном духовном экстазе, следуя религиозным канонам и наслаждаясь красотой вечности и многогранности этого мира. Ну и ну! Нелегко это было сказать на одном выдохе.

На самом деле я с уверенностью не могу утверждать, какие именно события пророчили многочисленные прорицатели с началом пресловутого пришествия. Не помню или просто никогда не знал об этом. Впрочем, это и неважно. Тем более, они сильно разнятся от случая к случаю. Главное, что я бы подчеркнул: приключения нам обещают воистину невероятные.

Но почему я так уцепился за такие злободневные темы, как конец бытия и второе пришествие, спросите вы. Что же, если вам интересно, отважусь предложить окунуться в глубины моих мыслей, рожденных неустанными поисками изменчивой истины.

Так вот, все как обычно начинается для нового человека с его детства. Хотел я того или нет, но большая часть моей личности – это продукт влияния окружавших меня людей, моих родителей. Моя мать, пусть и была для меня добрым и уважаемым человеком, но всю свою жизнь она построила на фундаменте набожности и безусловной веры в каждый религиозный догмат. И, что хуже для меня, была вполне удовлетворена этим, как и всем прочим мирским. А я оставался озадаченным тем, что, несмотря на всю мою готовность и старания плыть по ее течению, я не находил в этом внутреннего утешения. Напротив, душа просто исходила негодованием, почему ее стена набожности стойко выдерживала удары судьбы, а моя, напротив, больно придавливала меня при первой же неприятности.

Всё свое детство я произрастал в очень небогатых районах лондонского пригорода, часто дрался, почти всегда был бит. А позже, по случаю и без, варился во внутреннем котле мук несправедливости. Мне никак не удавалось понять, почему я беднее всех в классе, каким образом моя одежда оказалось самой унизительной своей скромностью и за какие грехи я всю жизнь несу бремя низкорослика, в отличие от своих счастливых ровесников.

Будто «в награду» за все эти бедствия моя мать отказывалась понимать мои чаяния, или я ее не понимал. Вместо поддержки и воодушевления она приоткрывала тайны адских мук, что ждут непослушных детей, когда те оказываются на том свете. Всем воздастся по деяниям, повторяла она. Всех до единого ждет Страшный суд. Знаете, это самое утешительное, что она могла предложить. И я какое-то время отчаянно ждал его, предвкушая, как увижу муки своих обидчиков, как выставлю напоказ свою правоту личным спасением. Хм! Простите, я уже и не припомню в точности, какие именно картины рисовал я в своей детской головушке.

Вернемся, пожалуй! Как все прочие адепты той или иной зависимости, мать отчаянно пыталась распространить свою веру вокруг себя, отчего доставалось соседям, нечистым на руку продавцам с лотков и просто неудачливым ротозеям. Но большую часть ее вливаний принимал, как правило, я.

С отчаянной решимостью она отстаивала любую библейскую легенду, напирая на важность упомянутых событий для всей последующей истории рода людского. Как итог, над ней посмеивались и отпускали злые шуточки, не забывая заодно и про меня. А я опять оказывался в замкнутом круге драк и внутренней тирании. После чего я находил себя в тупике, когда мои мысли, напротив, радостно бесновались в хаосе и декадансе. Но я упорно пытался разобраться в них, расставить все по своим местам.

Нередко, когда я уже был в постели, после очередной порции веры, мой сон отправлялся на прогулку в темноту окрестных улиц, лишь бы подальше от моих размышлений и моего одиночества. Я один, с глазу на глаз с чем-то, что я не мог в достаточной мере понять и объяснить. Подчинись и обретешь сон – говорил внутренний голосок, но я не мог. И чем сильнее меня пытал этот противоречивый пресс религиозных писаний своими, как мне казалось, неувязками, тем упорнее мой разум противился вере, мучил меня. Совершенно несправедливо давил тяжелыми катками совести за мое бунтарство. Да на чьей же ты стороне, моя совесть?

Все еще теплилась надежда на чудо, вечно заставляющее себя ждать. Где-то терзали муки недомыслия, будто я не мог в чем-то разобраться, в чем-то очень важном и все объясняющем. И я строжайше винил в этом только себя. То ли зернышко познания, то ли какая-то другая мелочь крутилась перед носом, но я упорно не мог ее ухватить. До самой старости не ухватил.