Яна Демидович - Тёмное трио

– А улики… как же… И ты не говорил…

– Потом улики. Никуда не денутся! Они обокрали нас, понимаешь? Обокрали! И до того, как… – парень задохнулся, сжал в ярости кулак. Продолжил рычащим голосом: – Я увидел, где они всё закапывают. Чтоб с собой не тащить, если облава будет. А потом – перепрятать. Хитрозадые очень твари. Но мы их опередим. Опередим! Идём туда, Таисия. Прошу тебя!

И они пошли. Вскоре Тайка, стоя на коленях, уже работала лопаткой, запасливо взятой в портфель. Мальчик, оставив свою ношу, возился в земле вместе с ней. Копал прямо ногтями, бесстрашно ломая их, – будто не в силах дождаться, пока Тайка всё сделает.

Когда лопатка звучно ткнулась в нечто твёрдое, замерли все. Даже комары как-то стихли.

Но мгновение прошло, и Тайка стала копать ещё быстрее, усерднее. Чёлка липла ко вспотевшему лбу, ветер врезался в спину лютыми порывами. В ушах били барабаны.

…Металлическую коробку тащили вместе, в четыре руки.

Добрые пять минут возились с заедавшим замком, благо у хозяев был запасной ключик. А уж когда открыли и вытряхнули на землю…

Затаив дыхание, Тайка смотрела на серебряное кольцо с черепком. На пенсне красного стекла – старинное, как у буржуйских аристократов. На хрупкую, белёсую, явно древнюю дудочку, похожую на кость.

И туфельки. Туфельки на тонюсеньком каблуке-шпильке, обтянутые чудно́й кожей. Светлой такой. Напоминающей…

Тайка вдруг поняла и шарахнулась от находки. Вскрикнула, наткнувшись на мальчика, что как-то оказался позади, ещё успела заметить, что тот выронил пузырёк с некой жидкостью…

И лицо её накрыла влажная тряпка.

***

«Бояться надо живых, а не мёртвых».

В голове – туман, в ушах – безмолвие. Хочется спать, словно гриппуешь, но мама успела дать лекарство. И ты падаешь, ме-е-е-едленно падаешь в никуда, утыкаясь лицом в комковатую подушку. Спишь, посапывая носом-пятачком, чтобы проснуться ранним утром, бодрой и свежей, как огурчик.

«Бояться надо живых, а не мёртвых».

Фраза эта зудит комаром. Возникнув из тумана, летает в сознании, обещая нечто страшное, немыслимое…

И Тайка начинает пробиваться сквозь дрёму. Медленно, словно вся она в огромной кастрюльке, полной киселя. Руки-ноги-голова – всё в киселе, всё кисельное , тряское, невозможно-ненастоящее.

Ресницы дрожат. Из ушей словно вынимают беруши.

«Бояться надо живых, а не мёртвых».

Тайка дёргается. И с ужасом приходит в себя.

Связанная, она лежит на земле, точно мёртвая бабочка, приколотая шпилькой в альбоме коллекционера. В памяти мелькает человек на кресте, что прячет бабушка. Мелькает – и исчезает, поглощённый вспышкой паники.

«Бояться надо живых, а не мёртвых».

Ветер приносит чей-то смех, но Тайка не может понять, кто смеётся. Двое подходят ближе, встают на колени слева и справа от трясущейся, немой от ужаса Тайки. На горбатом носу одного блестит кровавое стекло. Торчит из нагрудного кармана другого костяная дудочка.

Издалека ползёт к Тайке девушка, третья. Напрягаясь, везёт за собой, по самой грязи, белёсые ноги, уже обутые в страшные, кожаные туфельки.

– Спа… си… – слова застревают в горле. И только смех, только обещания и приказы кого-то четвёртого летают вокруг.

Три руки поднимаются: синхронно, изящно. В каждой – по ножу; пляшут по глади, не зная бед, беззаботные солнечные зайчики.

Пляшут. Пляшут. Пляшут.

И падает первое лезвие.

Крест знал, что произойдёт сегодня вечером, и что приключится ночью.

Знал с самого. Долбаного. Начала.

Сперва донёсся визг тормозов, а стоило выглянуть из окна, притаиться за модной занавеской – и вуаля! Увидел чётко, ясно, как на ладони – что обычно румяное, поддельно благодушное лицо его врага приобрело меловую бледность.

Так в темноте Богом забытого склепа светлеет погребальная маска. А под ней – костлявая жуть. Ничего человеческого.

Дверь открылась, закрылась. Отзвучало внизу эхо тяжёлой поступи.

Крест ждал. Цеплялся за ткань занавески. На нижней, давно прокушенной губе его набухала кровавая капля.

Скоро случится побег, предвестие бури.

И он случился.

Вот в предвечерние сумерки нырнул первый слуга. Затем второй, третий… Точно крысы с тонущего корабля: шмыг, шмыг, шмыг.

Крест знал, что это – дрянные мысли. Что всё это – его приказ. Но не мог не представлять, что, оставшись они здесь, всё могло бы быть по-другому. Совсем-совсем по-другому. И…