Юрий Никитин: День, когда мы будем вместе

На перрон я вышел последним, хотя купе мое было в середине вагона. Может быть, и вообще бы не вышел, не погони меня проводница. Выключив пылесос-лилипут, в компании которого она обходила свои владения, Мила произнесла ворчливо: «А что это вы тут расселись? Или не к кому спешить, Тимофей Бенедиктович?» Я вздрогнул от неожиданности, так как забылся, глядя на опустевший перрон, и со стороны могло показаться, что меня застали за каким-то постыдным делом. «Не к кому, не к кому! – радуясь вдруг непонятно чему, продолжила Мила, озорно потряхивая волосами. – Вон и дрожите, как собачонка бездомная». «Ты все-таки выучила мое отчество, – через силу улыбнувшись, устало сказал я. – Если тобой серьезно заняться, то из тебя что-нибудь, возможно, и вышло бы. Вот тебе на бублики за твое упорство и старание. Порадовала дедушку». Мила глянула на купюру, которую я положил на обшарпанный столик, поджала свои пухлые губешки и выдавила из себя зловещим шепотом: «Вы, Бенедиктин Тимофеевич, не дедушка. Вы, Бенедиктин Тимофеевич, грязный старикашка. И позвольте вам заметить: для того, чтобы что-то вышло, что-то сначала должно войти». «Извини, – сказал я, неспешно забирая доллары. – Ты очень добрая, душевная, красивая, но чрезвычайно глупая барышня-даже по меркам РЖД. Нужно было взять тугрики, а потом обзываться. Хотя планетарно ты, скорее всего, права». Милины губешки задрожали от нетерпения ответить мне чем-то колким и злым, но время утекало, а ответ не шел. Тогда она, одарив меня презрительным взглядом, судорожно покинула купе и вновь включила пылесос, который, будто в обиде за хозяйку, завизжал не по-лилипутски громко и противно.

С Милой я познакомился несколько пространнее других немногочисленных пассажиров по причине товарно-денежных отношений, в которые мы с ней вступили немедля по отбытии с Киевского вокзала. Еще Москва настырно лезла в окна, а я уже представился своей симпатичной проводнице, зазвав ее в купе, где и вручил верительную грамоту зеленовато-землистого цвета, попросив оградить мое одиночество до станции следования. Сделав поначалу вялую попытку отказаться от с у в е н и р а, она пообещала всяческое содействие, своеобразно, правда, истолковав мое пожелание. От потенциальных соседей она меня и впрямь избавила, но одиночества не обеспечила, то и дело заглядывая ко мне и осведомляясь, не терплю ли я в чем-либо нужду. При том паточно-тягучий взгляд ее и выпяченная задорно немалая грудь должны были сказать мне, коли я сам еще этого не понял, что нужда у меня в ближайшие двое суток может быть лишь одна. Не сделав ошибки в количестве, она резко оступилась в ассортименте. Еще не покинув родины, я утопил главную свою нужду в семистах граммах чернявого Джонни Вокера (или, если угодно, Уокера), совсем позабыв, что в этом случае на смену одной нужде приходит как минимум две других, малосовместимых у приличных людей: частое хождение в туалет и потребность в женском обществе. Первая дополнительная нужда особенно вызывающе ведет себя именно в поезде, где некоторые стратегические подсобные помещения закрываются на стоянках при пограничном и таможенном контроле на час и более. Печально признаваться в этом, но при таком раскладе вторая дополнительная нужда превращается чаще всего в иллюзию нужды и самоликвидируется.

Мила нанесла мне визит ближе к полуночи, сдав вахту сменщице и пожертвовав сном. Незадолго до этого мы миновали первую сдвоенную заставу и вышли на просторы незалежной батькивщины. Именно там засранец Джонни начал вести себя по-хамски, потребовав немедленного освобождения. Я, разумеется, уступил ему, однако, этот забулдыга обманул меня, решив освобождаться по собственному графику. Не успели мы согласовать дальнейшие совместные действия, как эта скотина вновь раскапризничалась, и мне опять пришлось вести её в комнату раздумий и грез. В дверях мы столкнулись с т а к о й Милой, при виде которой даже мерзавец-брюнет на время утихомирился. А всего-то навсего она сменила униформу на скромное пупсиковое платье с несколько нескромным вырезом на груди. Джонни тотчас заметил этот вырез и принялся хихикать, как пацан, надышавшийся вволю какой-то гадости из воздушного шарика, я же сосредоточил внимание на милиных глазах, невинно выглядывавших из-под дециметровых ресниц. Так мы стояли молча несколько секунд, пока я не вспомнил, что на правах хозяина должен что-нибудь сказать.

– Вот руки решил помыть, – слишком весело для такой ничтожной новости объявил я, делая шаг назад. – А вы проходите.