Артур Александров - Тиара боли

– Госпожа ждёт. Немедленно. Иди за мной.

Даже высокопоставленные клиенты, обеспечивающие защиту и благоденствие элитному борделю, с боязливой осторожностью относились к его могущественной управительнице. В её руках было сосредоточено неимоверное количество компрометирующей информации, немалые деньги и прочные связи. Но всё это присуще многим сильным мира сего, и особенно из тех, кого слишком высокий взлёт приводил к преждевременной кончине. Что-то совсем иное вселяло даже в иерархов современного общества подростковые растерянность и неловкость, появлявшиеся перед лицом Госпожи лупанария.

Редко покидала она свой пентхаус, и никогда не прикасалась ни к слугам, ни рабам, ни к клиентам. Никто не представлял её предающейся плотским утехам, и не встречал ни единого свидетельства участия в любовных забавах. Владея целым маленьким собственным миром, Госпожа Ида оставалась его языческой богиней, пренебрегавшей простыми смертными.

Точно так же брезговала она и охраной борделя, хотя когда-то сама повелела набрать на службу именно таких бойцов. Иду окружали собственные защитники, которых в Гоморре называли «стражами». Молчаливые, жуткие, безымянные, они не участвовали в оргиях, не брали денег и не вступали в праздные разговоры. Завернутые в невообразимое тряпьё силуэты изредка маячили по коридорам с немой угрозой, но большую часть времени проводили, сторожа верхние покои лупанария. Их не видели ни спящими, ни употребляющими пищу или вино, и даже самые матёрые и жестокие бойцы службы безопасности старались без нужды не пересекаться со сторожевыми псами Госпожи. Только Я-Ли и другие семь хозяек борделя не испытывали явного страха перед этими обезличенными существами, никогда не снимавшими капюшонов, но и они избегали провоцировать страшных прислужников Иды.

– Я не заставлю Госпожу ждать, – с преувеличенной почтительностью ответила стражу хозяйка.

Неразговорчивый силуэт коротко кивнул, и тяжелой поступью вышел из комнаты. Проводив его напряженным взглядом, один из новых охранников, состоявший на службе не больше полугода, негромко пробурчал:

– От этих уродов всем не по себе. Никогда не привыкну к их безобразным рожам.

Обвинённый в изнасиловании двух мальчиков-цыганят, и последующем удушении одного из них (по свидетельству выжившего и сбежавшего второго), он принадлежал к той части бойцов, полностью извлечь которых из-под нависшего меча Фемиды так и не удалось. Подавшегося в бега подозреваемого посланцы Госпожи нашли раньше полиции, и укрыли в лупанарии на вечное проживание вместе с подобными ему. Рыбу бросили в реку, и не было предела радости преступника, выросшего в детском доме, и впервые почувствовавшего себя обретшим собственную тёмную семью. Только немногословные слуги Иды портили своим существованием его новый, отравленный сладким ядом, мирок.

– Правильно делаешь, что говоришь тихо, Влад, – едко бросила хозяйка, отправляясь следом за посланником, – стражи не любят смельчаков.

После смерти Яна его вдова стала богаче, чем когда-либо могла себе представить. Детей у этой мрачной пары не было и быть не могло – Тина навсегда утратила способность зачать и выносить плод. Самонадеянный и беспечный как большинство мужчин, он оставил все счета и имущество молодой супруге, которую мнил большей роднёй по духу себе, чем оставшиеся дальние родственники по крови. Реакция обманутых в своих ожиданиях мнимых наследников была вполне предсказуемой, и над вдовой нависла серьёзная угроза. Опасность положения Тины ещё больше усугублялась многочисленными деловыми партнерами Яна, враз позабывшими свои заверения в дружбе и преданности, когда речь зашла об огромном объеме активов в руках жены почившего предпринимателя.

Но и покойный супруг и охотники за его наследством сильно ошиблись в одном. Тина помогла обрести Яну покой и умиротворение в последние годы жизни. Только она вовсе не была близка серой кучке пепла, оставшейся еще при жизни от сгоревшей души супруга. И боль не сломила её. Как не сломили страшные сны, в которых нерожённое дитя тянуло руки к матери, отворачивающейся от своего ребенка, чтобы тот не мешал ей вдоволь рыдать над фотографиями его отца. В элегии своего горя Тина наконец поняла: её любовь, честность и доброта никогда не были нужны этому миру. И теперь окружающей действительности нет дела до девичьих рыданий и томлений. Людское сочувствие притворно, а снисходительная жалость – лишь разновидность презрения. Даже сломленный супруг в оболочке своей разрушающейся плоти стал казаться ей лицемером, сначала испугавшимся собственной боли, а потом – силы, что могла от неё избавить.