Ольга Прокопьева - После войны приходят крысы

Мать сразу забилась в сухие слёзы, что горе ей горе, брошена всеми и некому просить помощи, а я старые обиды припоминаю, да кольнуть старушку хочу, издеваюсь над немощной. Поднявшись, она убежала и скрылась в дальней комнате, что когда-то мне принадлежала, её служанка побежала за ней. Племенник по отцу императора смущённо поклонился мне, раннее со мной не видевшийся и незнакомый, с его статусом и чином, ему пришлось попрать гордость, чтобы поклониться женщине, ещё и босоногой, но кротко он попросил меня о том же, что и мать – о возможности скрыться здесь и помочь бежать. Он может и был большого чина, да сбежав, пойдя на поводу у тётки, – и семьи, и себя лишил всего, а всё, что он хочет: чтобы его семья остались живы.

Я сказала, что остаться пусть просят у хозяина, а бежать помогу чем смогу или передам их тому, кто сможет. Попросив позволения уйти, я вышла на задний двор, скрывая, как я тряслась от встречи с матерью-императрицей. Прошлые восемь лет мне казались благоденствующим раем, а теперь мне самой хотелось бежать со всех ног. То, что хоть каким-то домом называла, домом быть перестало.

Я вспомнила о собачьих лапах. Взять бы твои лапы, невольная подружка, да убежать на них, вот только сколько ведьмой не кликали, ничего же не знаю об этом.

Вытерла лицо рукавом, невольно всплакнув, огляделась ночью впервые: пришли гости ко мне под покровом ночным, только стукнула полночь, а сейчас небо, как в зареве. Посмотрела за дом – ни в одном из домов дыма в трубах нет, а коптит как в печке и сажа летает: то дворец горел. Полыхал целиком аки солнце. И в каждом дворе люди вышли и смотрят. Видать, и правду императора больше нет и не будет, да что дальше ждать – никто не знает.

Вернулась я в дом, сказала гостям спать ложиться, да голоса не давать и себя не показывать, а утром ясно будет, что дальше делать. Жить им теперь придётся, как я до сих пор жила – ни с кем не говорить, на улицу носа не выказывать. Императрица-матушка со служанкой своей мою комнату заняли, а семье старик свою уступил. Нам же со стариком, да со старым слугой, что из дворца вывел, делать нечего, пришлось лечь в коридоре, как есть. Старый слуга передо мной на колени встал, да поклонился, сказал: по моей вине вся судьба твоя приключилась, так считай я тебе отец наречённый, коли будет помощь нужна, я окажу. Удивилась я его словам, но знала, что слуга был из тех, кого как собаку при себе держат – таким и украсть, и убить прикажут. Поэтому искренне поблагодарила я нового благодетеля, такие про помощь зря не говорить не станут.

Едва глаза за ночь сомкнула, гадая, что мне дальше делать, да как выкрутиться. А на утро ни свет ни заря пришлось подниматься. Сбежала на реку, кое-как лицо и руки от грязи и туши оттерла, сложнее всего ноги дались – почерневшие и огрубевшие за столько лет. За восемь годов впервые отмылась и из дома так далеко убежала – можно сказать, впервые свежего воздуха глотнула, да воздух весь гарью пропах, и пепел на дороги лёг ровной пылью. Три не три – всё равно чёрными станут.

На причале встретила сонного старика-паромщика и спросила – не было ли трупов в реке. Он ответил, что были. За одну ночь десять людей в богатой одежде выловили, у кого голова отрезана, у кого брюхо распорото, да все трупы уже раздели и растащили, если кто мне знакомый там был, я теперь не узнаю, разве что накидку увижу на продаже с заштопанной дырой, с тканью вокруг неё от крови очищенной. Про знакомых старик насмехался, откуда у меня в знати знакомые, но на меня с любопытством поглядывал, не просто так же интересуюсь. Я спросила, а стоят ли ещё корабли у причалов? Старик ответил: стоят, да скоро их там не будет, боятся сгореть, как дворец сгорел. Поблагодарила я старца и побежала к причалам кораблей.

Но стояли они все в тумане далеко от берега, ни один к причалу привязан не был. Покричала я им, но никто не отозвался. Пришлось мне возвращаться домой.

Как переступила порог, о стену у головы моей тарелка наша глиняная разбилась. Мать-императрица, на коленях стояла там же, где вчера, подушки наши подложив, на которых со стариком всегда спали, а других у нас не было. Высоким голосом мать поинтересовалась, как посмела я уйти куда-то, не дождавшись её пробуждения, и вынудив всю семью и без того в беде, так ещё голодом морить. Семья племянника и слуги сидели за её спиной, склонив головы и всякий пошевелиться боялся, лишь трёхлетняя девочка икала, пока мать ей утирала зарёванное лицо.