Ольга Прокопьева - После войны приходят крысы

Чтобы была при ком-то, глаза не мозолила и нервы не трепала, замуж меня выдали очень рано, да муж возненавидел крепко. Уж сколько побоев и увечий от него испытала, не перечесть, что и говорить – первенец у меня родился мёртвым. Муж не сомневался, что в том была лишь моя вина – безродная и чужебогая, ничего живого мне породить не выйдет, и ему досталась в императорское проклятье и наказание. После мёртвого младенца на руках, душа и воля моя не выдержали и, впервые в жизни, побежала я в ноги кланяться наречённой матушке. Не в силах совладать собой, ревела до беспамятства, умоляла отлучить от мужа, да жизнь другую дать, где голову держать бы сумела, а я в долгу не останусь, ведь верно терпела и служила любой их воле до сих пор.

Но мать наречённая сильно взбесилась от моих просьб и самого появления. Назвала неблагодарной за то, что вырастили живой да здоровой до сих пор, да мужа дали, чего бы я сама, уродина, никогда бы не добилась. Велела прогнать с глаз долой, да так чтобы дороги обратно найти не сумела. Побили меня, выгоняя, но ладно глаз и ног не лишили, пожалели, с другими поступали и так. Так и оказалась я, брошенной, ни к одному роду непричастная, ни в каком месте нежеланная. Уже однажды чужая мать приняла, да теперь и она, и муж отреклись, кто такую к себе возьмёт, хоть слугой, хоть собакой?

Пойти бы мне в цветочный квартал хоть кем наняться, да побоялась, что мужем испорченную и искалеченную, с людьми ладить не умеющую и оттуда с позором прогонят, даже фонари носить не позволят.

Пришлось мне обувь снять, да за еду её продать и в нижние кварталы спуститься. И даже там меня все сторонились, сколько бы я ни кланялась и лбом пороги не била, умоляла, хоть кем работать буду – отвечали все: без мужа, без семьи, без отца, нет тебе доверия, ты считай никто и скотины хуже, да и бог за тобой ходит чужой – пусть он тебе и поможет. Да ведь затылок спрятала волосами, вот он и не видит тебя.

«Ну и пусть не видит. Людям я не нужна, а ему зачем?» – думала я тогда.

Пустил меня к себе только старый наборщик за грамотность. Всю семью и сына родного он давно похоронил, а с возрастом и слепеть начал, боялся последний кусок хлеба потерять, хуже меня стать, всеми забытым, вот и пришлось ему меня взять, поскольку зрячей и грамотной была. Держал в дальней комнате, боялся, кто узнает кого он взял. Да в босоногом квартале все всё друг о друге знают, ничего не скроешь. Так и проработала у него восемь лет за кусок хлеба, с утра до ночи буквы на доску набирая, да за стариком ухаживая, света почти не видя и на улицу не выходя.

За те восемь лет сын моей названной матушки стал новым императором и снова пошёл войной на синекожих демонов.

Только изменились синекожие сильно с моего рождения, и войска вернулись изменившиеся.

Пришёл главный генерал к императору и сказал: всю жизнь нам твердили, что на север от нас демоны живут, пришли мы туда, а там только люди одни, с кровью такой же красной, как у нас, так правда ли это?

Вместе с главным генералом пришёл человек из синекожих без бороды и без змей, и говорил: нет ни демонов, ни бога, ни высших, ни низших, есть лишь люди, и все они равны между собой.

Главный генерал спрашивал у императора: так правда ли это? И убил главный генерал императора и жену его, и даже младенца-сына не пожалел.

Полилась сыновья кровь к ногам матушки-императрицы – и немедленно бежала она из дворца. Прихватив свою верную служанку, прибежала она к племяннику по мужу своему, что служил военным капитаном, но при бумажной стороне, и умолила его взять её и бежать со своей семьёй тоже, женой, дочкой трёхлетней и служанкой-подростком. Нашли того слугу, что меня тогда во дворец принёс, и вывел он их тайком с дворцового двора.

И вот решила матушка-императрица бежать ко мне, её шуткой к богу синекожих приставленной, и ею же прочь из жизни выгнанной. Пришла ко мне на следующий день, из-за забора, с которого мне кошка мяукала, да в дом вошла со всем семейством кланяться. Хозяин мой перед ними по полу распластался, и меня на колени поставил. У меня душу воротит, я и вида императорской матери перенести не могу, а она начинает языком лебезить. Говорит, обратиться ей больше не к кому, одна я ей родная осталась, дочь же наречённая, не должна дать матери пропасть. Не зря я и бога синекожих знаю, и босоногой родилась, в босоногие вернулась, должна быть наученной – да выход найти.

«В таком случае, вам стоило меня сразу в цветочный квартал определить, – отвечаю я, невольно и бесцветно, – там говорить, да ладить с людьми учат, не мучились бы с замужеством».