Александр Шуйский - Сказки и истории

Наконец он сжалился и заговорил.

– Вы очень хорошо держались, – сказал он самым сочувствующим тоном, и я сразу понял, что сейчас будет «но», – но под конец не то чтобы все испортили, но, скажем так, исключили для себя участие в финале.

– Послушайте, – взмолился я, – сделайте что-нибудь. Соврите мне или наговорите утешительной ерунды, я совершенно извелся и постоянно думал о том, что принял участие в каком-то бесчеловечном эксперименте. И мне очень плохо жить с этой мыслью, понимаете?

– Вот замечательно, – рассердился он. – Как будто все эксперименты непременно должны быть человечными. А остальным что – пропадай?

Я, видимо, так и застыл с открытым ртом, потому что Иржи смягчился, похлопал меня по руке и добавил:

– Но все-таки этот эксперимент нельзя назвать совсем уж бесчеловечным. Вы-то в нем участвовали, и вы – несомненно человек.

– Вы меня нарочно запутываете, да? – сказал я. Мне было уже все равно – что полузнакомый человек видит меня таким жалким и сбитым с толку, что ответа на свои вопросы я, видимо, не получу и что Вежку больше никогда не увижу. Но одновременно мне почти до слез хотелось объяснения и я точно знал, что не уйду, пока его не получу.

– Я совсем не хочу вас запутать, – сказал он прежним мягким тоном. – Наоборот, всем будет лучше, если вы распутаетесь. Вы думаете, что вас разыграли, что над вами посмеялись и все это время водили за нос, но это не так. Я не сказал вам ни одного слова неправды. Просто я – дом. Вот этот дом. А Вежка – мансарда, в которой вы жили.

Он показал прямо на знак над центральным входом: там красовался барельеф из раскрашенной лепнины, святой Георгий, побеждающий дракона.

– И зовусь я «У Иржи», хотя раньше звался иначе. И про Вежку я вам не соврал. Вы, кстати, угадали до самых мелочей, вот только месяц был не седьмой, а шестой, а так все – слово в слово.

Я так и сидел с открытым ртом. И только и смог, что прохрипеть: «Как?»

– Как я прочел то, что вы никому не показывали? Я не читал. Но я говорил с Вежкой, она мне пересказала. Вы, пожалуйста, знайте: все у вас получилось. Видимо, вы все-таки настоящий писатель, раз все получилось всего за четыре дня, я-то думал, и недели не хватит.

Понимаете, – продолжал он, – это типично пражский способ, местная, так сказать, специфика: хочешь что-то оживить, вложи в него текст. В других городах иначе – а у нас вот так, что ж поделаешь. Мне-то уже больше четырехсот лет, видел я и пожары, и наводнения, я все переживу. А Вежку всего двести лет как надстроили, она молодая у меня совсем. Эта пара, про которую вы написали, здесь уже пятнадцать лет не живет. И никто не живет, Вежка никого не пускала. И сама не выходила, но штукатурка-то сыплется, я же вижу. Этой весной первый кирпич из карниза выпал. Ей бы жильцов – да никто не задерживался, все съезжали через месяц-другой. Вот я и начал пишущего человека подыскивать. И когда наткнулся на вас, подумал, что такую удачу упускать нельзя. Но всегда следует учитывать, что у этого города свои способы развлекаться, так что все пошло немного иначе, чем я предполагал. Во-первых, вы встретились. Вы пробудили в ней прежде всего любопытство, и это было замечательное начало. Но вы встретились, и она начала впитывать не только то, что вы пишете, но и то, что вы говорите. Когда вы сказали, что у нее появилось огромное зеркало, я очень забеспокоился – она уже взяла от вас очень много, но если человеку простительны плохое воспитание и дурной характер, то для дома это совершенно недопустимо.

– Что значит – плохое воспитание… – начал было я, но Иржи оборвал меня, и довольно резко:

– Сами на досуге подумайте, зачем человеку зеркало и на что он его использует. А еще подумайте о том, что как только вам что-то не понравилось, вы очень сильно разозлились. Сразу, не выяснив, что происходит. Выслушали меня – и сделали ровно так, как я просил не делать. А теперь представьте, что Вежка полностью оживает и начинает вести себя точно так же. Как вы думаете, что может натворить дом, который сразу очень злится, если ему что-то не нравится. Особенно, тот дом, в котором в данный момент живете вы. Вы причинили ей боль раньше – и это ее спасло. Но также это спасло и вас. Проснулись бы в горящей постели, например. Или балка сорвалась бы прямо вам на голову.

– Но ведь вы знали, – сказал я с горечью. – Вы же знали, что я так и сделаю.

– Я знал, что вы сделаете одно из двух: либо напишете нарочно, либо не станете писать об этом и напишете что-то другое. Я не очень разбираюсь в людях, с домами мне проще. Но начатое нужно было непременно закончить, а тут был вариант беспроигрышный: если вы напишете нарочно, желая причинить боль, Вежка опомнится и перестанет хотеть быть похожей на вас. А если удержитесь и напишете что-то другое, то, значит, не так уж плохо ей будет походить на вас, она, если что, тоже сумеет удержаться. Самое-то главное уже шло полным ходом – она стала живая, веселая, какой давно не была. Настоящие чудеса тем и хороши, что просто злостью их не спугнешь. Себя из них выкинешь, что правда, то правда, но тут уж что поделаешь. Так что наше чудо от вас сбежало, как некрепкий сон, а при ней-то осталось, она и сейчас бродит где-то в городе, говорила, что хотела с Анежкой о перекрытиях поболтать.