Андрей Дашков - Пропуск

В общем, я спустился в пакгауз, к которому от самых заводских ворот вела пара рельсовых путей. Тут была устроена угольная яма и, соответственно, темень стояла, как в утробе у крота. Я даже очечки свои снял. Присмотрелся – мои обереги лежат нетронутыми. Конечно – кто ж в такую дыру без крайней надобности сунется?

Чирикнул я словечко тайное; глядь – зашевелилась в углу угольная куча, и начал с растущего горба осыпаться антрацит. Дохляк мой сперва на колени встал, а затем и утвердился на всех четырех копытах.

Такой урод, что с непривычки и с перепугу помереть можно! Глаза гнойной пленкой затянуты, но они ему и без пользы – он моими гляделками теперь «смотрит». Шкура кое-где лохмотьями обвисает; от гривы и хвоста только отдельные волосины остались; губы отвалились, и оттого усмехается дохляк постоянно – страшнее, чем сама Костлявая.

Но мне он нравится. Пить, жрать не просит; не дышит даже; где поставишь, там и стоит без единого движения; где положишь с вечера, там с утра и найдешь. Удобнее транспорта, чем дохляки, я не знаю, хотя с малолетства множество железных тарахтелок и живых лошадок в моих руках перебывало. А насчет разной заразы трупной я не опасаюсь – не берет она ночников, зараза эта. К запаху мы тем более привычные…

Позвал я его на свет и убедился в том, что скотинка еще послужит. Приторочил к седлу мешок со жратвой и оружие, взгромоздился на дохляка и пустил галопом. Девка успела тем временем выбраться за ворота и погнала автобус по северной трассе. Я дохляка направил следом за нею и раздраконил до крейсерской скорости, а это побыстрее иного рысака будет. На плохой дороге его преимущества становились еще ощутимее. Все потому, что он уже не был организмом, а скорее механизмом, работающим на особом «топливе». За рецепт этого зелья один торговец мне когда-то два своих дома со всем содержимым предлагал, да только я не взял. Дом – он ведь сегодня есть, а завтра его пришлый народец спалит. Дохляков же всегда на земле в достатке будет. Возобновляемое сырье…

На следующую ночь в заброшенной церкви устроились. Вначале я удивилась, что и эта роскошная жилплощадь пустует, а затем дошло до меня: чем дальше еду, тем глубже в особо опасные места забираюсь, в самый что ни на есть рассадник террора. Не без причины, видно, исход случился – народец-то ищет, где поспокойнее. Не все ж готовы жертвовать имуществом и здоровьем ради цели призрачной. Может, и мне вернуться надо было бы, но не такая я, чтоб с пути выбранного сворачивать. Пру без оглядки – на том и шишки себе наживаю…

Сгорела, должно быть, церквушка давным-давно, а позже в ней бродяги много раз стоянки устраивали, костры разводили, оборону держали. Кто не без таланта, тот искусством занимался, своеобразным творчеством. В результате все стены в копоти, следами от пуль испещрены, словечками и рисунками похабными разукрашены поверх росписи первоначальной. Уже и не разберешь, что там было намалевано. Только под самым сводчатым потолком остались очертания каких-то крылатых мужичков. Порхают себе в вышине и больше на привидения дурацкие смахивают, чем на небесных жителей.

А посередине зала торчит алтарь каменный для жертвоприношений. Я уже такие видала, но в церкви – ни разу. Вся эта глыба была когда-то кровью обильно полита; кое-где до сих пор коричневые прожилки остались. Не все водой дождевой и снегом талым смыто… По углам косточки белеют, паутиной слегка задрапированные; на полу знаки уродливые углем выведены.

Завела я детишек в это место сумрачное; гляжу – нехорошо им стало. Особенно когда у летучих мышей на колокольне активная житуха началась, с полетами и шорохами.

– Спокойно, детки! – говорю. – Не тех боитесь. Никого из двуногих тут нету, я проверила.

Все равно они от меня ни на шаг не отступают. Чувствую – не мышиная возня их пугает, а что-то другое. Самой тоже не по себе, но не более чем всегда в незнакомом месте. Отлить наружу вышла; все-таки церковь, а не сарай – уважение имею, хоть и без веры произрастала. И малолетки гуськом за мной, след в след – как научила. Даже неудобно при них нужду справлять…

Вернулась в помещение, села у стены, заснуть не могу. И они не спят. Ночь выдалась безлунная и беззвездная; темнота – хоть глаз выколи. Свечка сгорела еще до полумеркоти. Вскоре началось такое, что я надолго ту ночевку запомнила, а пискуны, наверное, на всю оставшуюся жизнь. Даже под кайфом со мной подобного не случалось, когда, бывало, на «измене» заторчишь. Думала, я заснула незаметно, и так же незаметно кошмарик подкрался. Но шутка в том заключается, что если в самом страшном месте не проснулся – значит, явь это. Не повезло.