Татьяна Иванько - Байкал

Я очнулся в нашей с Эрбином горнице, медленно приходя в себя, будто выныривая из-под воды, из тёмной глубины, словно пытался добраться до дна Великого Моря, и услышал медленный траурный бой колоколов на сигнальных башнях нашего города, так бьют, если приходит мор или иная беда, так бьют, если умирает царь… При нашей жизни цари не умирали, наш дед умер задолго до нашего рождения…

Мне стало страшно, что мы осиротели в свои тринадцать лет, что мы станем царями прямо сейчас, когда мы даже вырасти не успели. В страхе я подскочил на ложе, открывая глаза и первое, что я увидел – это мой брат, лежащий навзничь в распахнутой на груди рубашке на своём ложе, стоящем через проход от моего.

– Эрик! Эрик! – проговорил я, призывая брата, который спал как-то чересчур глубоко.

Я поднялся, чувствуя слабость во всём теле и тяжесть в ногах, споткнулся и упал, загрохотав по полу коленями. Эрбин очнулся, не понимая, чего это я барахтаюсь по полу под протяжный вой колоколов, захлопал глазами, садясь на постели:

– Арик… Ты чего это… на полу? – глухо проговорил он. – И… что за… звон такой?

Он посмотрел на окно, забранное красивым волнистым стеклом, как и во всех дворцах Байкала, будто надеясь увидеть там ответы на свои вопросы.

– Кто… умер, Арик? – вмиг осипнув, проговорил Эрбин, бледнея.

Я только открыл рот, сказать, что я сам не знаю, как распахнулась дверь, вошла наша мать. Мне стало ещё страшнее, мать не имела обыкновения приходить в нашу горницу, а тут вошла бледная и сосредоточенная и уже в полном облачении парадного платья, чёрного, строго расшитого серебром. Только короны и покрывала ещё нет на челе…

– Эрбин, Арий, одевайтесь, бабушка ваша… – её голос дрогнул, будто она испугалась слов, которые намеревалась произнести. – Вералга умерла.

Мы с Эриком посмотрели друг на друга. Мне казалось, что я видел удивительный сон, но выходит, всё было явью… По лицу моего брата я прочитал, что и он думал о том же.

Похороны бабушки Вералги, которая вовсе не была нашей бабушкой, были грандиозны. Весь Байкал, великое царство, замер на несколько дней в печальном оцепенении. Плач и стенания неподдельные, не купленные как у наёмных плакальщиц, заполнили столицу. Чёрные полотнища траурных стягов опустились на город, как низкие тучи, заполняя улицы тьмой. Эрик стоял у окна, утром дня, когда мы должны были идти со всеми на прощальную церемонию и тризну по Вералге.

– Как думаешь, Ар, по нам с тобой будут так же плакать? – вполголоса спросил он, склонясь ко мне.

– Как я понял, мы нескоро это узнаем, – сказал я.

Он обернулся, изумлённо глядя не меня:

– Так… это… не сон был? Ар, ты что? Ты тоже помнишь, что бабушка сказала нам? Свет и…

– А ты решил – сон?

– Поэтому она и умерла… – проговорил Эрик, догадываясь. Он отошёл от окна и сел на лавку, опять посмотрел на меня.

– Нам передала, как корону передают… Отпустили её, стало быть

– А ты сразу знал, что это не сон был, значит?

Я покачал головой:

– Нет, конечно.

Но Эрик недоверчиво посмотрел на меня, покачав головой. Но тут нас позвали присоединиться к траурной процессии вслед за отцом и матерью. Только через несколько дней мы узнали, что, оказывается, прогостили у Вералги три дня и три ночи и только на четвёртую нас привезли домой. И как мы могли незаметно проспать трое суток?!

–Ну … как… – усмехнулся Эрик. – А остальное как?..

Мне казалось, что он всё же не очень-то верил во всё, что произошло там, у Вералги и считал всё это каким-то странным наваждением.

Памятуя Вералгины слова, я с того дня прилагал все усилия, чтобы не ссориться с моим братом, он же, напротив, стал ревнивее и задиристее, будто нарочно испытывая моё терпение, взялся нарываться на ссоры. Но я крепился, прощая его за мелкие обиды, подначки, постоянные попытки сколотить против меня какие-то заговоры с нашими общими друзьями. Не всегда это было легко и, думаю, я быстрее повзрослел именно в это время, стараясь бороться с собственной вспыльчивостью и желанием врезать моему братцу. Мне даже стало казаться скоро, что я старше него на несколько лет, потому что он вёл себя как глупый щенок-задира, а я держался взрослым псом, снисходительно взирающим на его глупости. Но это, похоже, стало оказывать противоположное действие, вместо того чтобы вспомнить, что говорила Вералга, и не расходиться, а сблизиться больше прежнего, Эрик, словно испытывал меня на прочность, будто прощупывал границы дозволенного, до какого момента я стану терпеть. И что сделаю, когда моё терпение иссякнет. В этом оказалась его глупая стратегия. Он так изучал меня, мой характер и глубину моих сил. Мне не надо было изучать его, я его знал и чувствовал всегда, с младенческих лет, и всегда лишь хотел, чтобы он любил меня.