Татьяна Иванько - Байкал

Я загнал его в леса в скалах, откуда он спускался теперь реже, чем весна сходит на нашу землю. Я поселился поблизости, потому что, как и прежде я должен временами прятаться от людей на пару поколений, чтобы снова вернуться и продолжить идти к величию и власти. Теперь со мной не конкурировал никто. И его жалкие попытки противостоять мору то тут, то там насылаемому мной, только и напоминали мне о его существовании.

Я всё же скучал порой. И посылал к нему разнообразных лазутчиков и соглядатаев, чтобы знать, как он живёт, че, что делает. Но хотя толку от них было немного, им удавалось проникнуть не далее, чем подойти к границе двора. Но и оттуда они наблюдали за ним и видели не так мало, хотя намного меньше, чем хотелось бы мне…

Вот именно этих соглядатаев я так опасался. Вот именно поэтому я и решил отправить Аяю от себя подальше, пока её не приметил Эрбин. Так я и сказал ей, когда она совсем оправилась.

Наша жизнь текла очень тихо. Пока она болела, угасло лето, когда Аяя смогла сидеть, тем более свободно ходить, попросила привезти ей тканей, тесьмы, ниток и занялась вначале шитьём, потом и вязанием, потом, не слушая возражений, убрала до сияния в углах мою избу, похохатывая, что настоящую берлогу я завёл, а не человеческий дом.

– Паутина, пыль, ай-я-яй! Грязь жирная под печкой! Домовой обидится и вредничать примется, чё ж думаешь, потерпит? Проказничать станет, вошей тебе в голову напустит, али мышей по углам. Об чём думашь? Давно бы бабу, какую для уборки завёл, коли самому недосуг.

Я смеялся на это, с радостью оглядывая преображённое моё жилище.

– Вот я и завёл, похоже. Всё думал, чисто, убирал вроде.

– «Вроде», – смешно играя в сварливую бабу, говорила она. – Такой человек, такой умный, такой ведун проглядливый, баской такой, а грязью зарос, как лешак. Смеёсся, лешак лешаком! На себя-то ни мыльного корня, ни масла с пахтой не жалеешь! Вона, беленький какой! – засмеялась и она, хлопая меня ладошкой в грудь. Она касалась меня постоянно, невзначай и легонько, как птичка крылышком и меня это волновало всё сильнее, тем более потому, что для неё в этом никакого особенного чувства не было, кроме доверия и спокойствия на мой счёт.

Бывало, что и волосы мои бралась расчесать, увидит, гребень беру, подходила.

– Давай помогу, а то ты спешишь, концы рвёшь, как и вырастил-то такую красу, непонятно…

– Времени много было.

И улыбнётся мягко. Возьмёт гребни, по голове погладит тёплыми да мягкими ладошками и давай чесать, кончиками пальцев оглаживая, распутывая, и завяжет после, перекрестив кожаный шнур многажды.

– А то так походи, простоволосым, я полюбуюсь, красиво, славные волосы у тебя, – и правда смотрела, с удовольствием. Смотрел так кто-нибудь на меня? Были, наверное, но я не помню этого…

Я совсем по-иному стал жить с её появлением. У меня было столько жён, но ни с одной из них я по-настоящему не жил вместе. Рядом, но не переплетаясь. Теперь было совсем не так. Я понимал всё, что она говорит и о чём, я слышал её, и мне впервые было интересно слушать. Только моих разнообразных учителей я всегда слушал с интересом. А тут странная девчонка… И она внимала мне. Многие относились ко мне с восхищением, даже подобострастием, кто-то, думаю и с добрым чувством, может и с любовью. Но настоящая близость за всю мою чудовищно долгую жизнь у меня была лишь с Эриком…

И пошитые ею рубашки и мягкие шерстяные вязанки, и носки с рукавицами я носил с удовольствием. И вкушал с наслаждением приготовленные яства. Впервые все эти мелочи стали для меня так приятны и важны потому, что она это сделала своими руками.

Я заметил, что она плохо видит, когда шила, подолгу приглядывалась и свет наводила, от тех ужасных побоев это или было раньше, я спросил её об этом.

– Нет, раньше не было, – бледнея и как-то погаснув, ответила она.

В который раз я пожалел, что не обладаю магией моего брата, чтобы мгновенно излечить её…

И всё же она и шила, и вышивала и вязать взялась с холодами, и до книжек моих добралась, вскоре смогла из избы на волю выходить и припевала протяжные песни нежным негромким голосом, и мне казалось, что половину из них она придумывает, пока поёт. Вот тут-то я впервые и подумал, что, если углядят её подосланные Эрбином шпионы, несдобровать нам.

Тогда и сказал ей, что надо ей всё же убираться от меня.

Мы сидели за столом в горнице, потому что уже давно осень вступила в свои права, на воле суровый ветер гонял листву, срывая с деревьев, и временами бросал злые и холодные капли в окна и стучал ими по крыше. В печи потрескивал огонь, наполняя избу славным духом тепла и уюта, а мы ели похлёбку из гороха с чечевицей и тюлениной, что я добыл на Море и ладки, что Аяя испекла из белой муки.