Татьяна Иванько - Байкал

Я заметил, что с моей странной пришелицей что-то неладно, что обморок не простой, что она в беспамятстве, и оно становится сё глубже, её лицо стало всё больше бледнеть под багровыми синяками и ссадинами оно ещё как-то уменьшилось и стало, заостряясь, таять. И я понял, что у неё кровотечение где-то внутри… Эх, как я пожалел, что дар врачевания достался из нас двоих не мне, а Эрику.

Впервые я узнал об этом в тот день, когда наш отец внезапно заболел и впал в забытьё и все приходившие к нему лекари, кудесники, волхователи и шаманы выходили из опочивальни с одинаковыми лицами, похожими на безмолвные маски, какие надевали наши скоморохи, представляя печальных героев в своих затеях. Этакая воплощённая беспомощность, прикрытая значительностью.

Эрик, стоявший в нескольких шагах от меня, в то время уже женатый на Лее, уже отец маленькой дочери, которую он, если верить той же Лее, даже на руки не берёт, говоря, что ему нужен наследник, а не какие-то девчонки, Эрик, с которым мы почти не разговаривали уже больше года, сжав кулаки от злости, вдруг прошипел:

– Бессильные бездарные тупицы! – и вошёл в царскую горницу.

Я пошёл за ним, не потому что я не хотел позволить ему одному быть возле отца, я, в отличие от Эрика, ревностью не страдал, а после того, что произошло из-за нашей драки, старался не видеться с ним, чтобы не запылать снова такой же разрушительной ненавистью. Я пошёл за ним, поддавшись привычке, когда мы с детства везде ходили друг за другом. Эту привычку мы не изжили до сих пор, потому, вероятно, он и поселился рядом со мной и пытался подсылать соглядатаев…

Но тогда я последовал за моим братом, не думая ни о чём, поддавшись извечной привычке. И увидел то, чего ещё не видел и никак не ожидал увидеть…

Эрик подбежал к высокому ложу нашего отца, глядя на которое я всегда думал, что побоялся бы уснуть на нём из страха свалиться во сне и сломать руку, а, может, и шею. Эрик же не думал о таких глупостях как я, он знал, что делать и…

Он откинул покрывало, предупредив движение матери, бросившейся было к нему, и, разорвав рубашку, обнажил грудь нашего отца, также как у Эрика покрытую волосами, вот у меня так никакой шерсти на теле и не наросло за всю жизнь. В следующее мгновение мой брат положил большие ладони на грудь отца, растопырив пальцы, мне даже показалось, кончики пальцев засветились… А потом, приподнявшись над ним то ли выдохнул, то ли исторг какой-то странный свет на какое-то мгновение и…

Отец, лежавший только что безучастный и какой-то подтаявший, с усилием вдохнул, приподнимаясь на ложе, как будто Эрик подтянул его на невидимых нитях и заодно влил в него силу и даже объём в его тело…

– Что?.. Что это?.. – сипло проговорил отец. – Ты… Эрик, почему ты… так… глядишь?..

Эрик же просто выпрямился, поднимаясь от ложа и не сказав ничего, только взглянул на мать, плачущую в изножье. Она подняла голову, услышав голос мужа, и кинулась к нему. Эрик меж тем направился к дверям, я вышел за ним. За нами, как плащ, последовал шум, поднятый переполохом от того, что только что умиравший царь внезапно пошёл на поправку.

Я нагнал брата только в широких и полутёмных сейчас сенях дворца, где он забирал плащ с рук дворцового служки.

– Эрик! – я выскочил за ним на крыльцо.

Он обернулся и поморщился, увидев меня:

– Чего разлетелся-то? – недовольно спросил он, снова отвернувшись, и накинув плащ на плечи, взялся за драгоценную застёжку.

– Ты… Ты можешь врачевать?! – задыхаясь от восхищения, проговорил я.

– Ну могу. И что? – поморщился Эрик.

– Почему ты… почему никогда не…

– Что? Не говорил тебе? На черта мне это?

– Это же дар, Эрик! Необыкновенный и редкий, ты мог бы…

– Что я мог бы, Ар? – он сверкнул глазами гневно, оборачиваясь ко мне. – Будь я простой смерд, я, конечно, мог бы озолотиться с помощью этого дара, а на кой ляд мне, царевичу, врачевание? – подняв брови, он пронизал меня взглядом. – Что мне, болезных спасать? Вдыхать вонь их гнили и немощи? Видеть прижизненное разложение их смертных тел? На что мне сдалось это, скажи мне ты, кто всегда был умнее и прозорливее меня? Я потому и скрываю, чтобы никто не принудил меня так или иначе заниматься лечением этих ничтожных людишек, должных прожить положенное им время и уйти разлагаться в прах…

– Эрик, страшный грех – хоронить свой дар. Особенно такой! – воскликнул я.

Он засмеялся:

– И что? Ты меня накажешь? Не забудь: ты мне в зубы, всё равно, что себе, так что… – но смех его был не весел.