Эжен Марсэль - Антология осенней мистики

– Только не ори, – предупредила его Екатерина.

В ее руках образовалась белая игла с искристой исчезающей в воздухе нитью. Екатерина осторожно взялась за края раны и начала стягивать их крупными, грубыми стежками. Тут главное закрепить – дальше зарастет само.

Сначала всё шло хорошо: Екатерина одолела половину дыры и порядком разгорячилась. Шерстяной платок на плечах колол влажную кожу шеи, тонкие светящиеся ниточки из тела юноши тянулись к ней, питали ее дар, и она с трудом заставляла себя не брать слишком много. Синева на пальцах Мити исчезала, дыхание выравнивалось.

Ближе к сердцу края разрыва неожиданно покрылись красным, будто стали кровоточить. Юноша заметался на кровати и начал скулить тихо, как побитый щенок, а потом простонал: «Мама!» По щекам у него бежали слезы.

На лбу Екатерины выступил пот.

«Только бы не помешала, только бы не помешала», – заклинала она, стягивая последние кровоточащие куски.

Митя вскрикнул.

Екатерина сделала последний стежок, и иголка растворилась в ее руках. Работа была сделана.

Она открыла дверь одновременно с Карповой, которая невидящим взглядом скользнула по Екатерине и бросилась к постели сына. Митя открыл глаза, охнул и рукой вцепился в грудь там, где находилось сердце.

Возник Сабуров и вопросительно посмотрел на Екатерину.

– Поболит пару дней, – пожала плечами она.

Под аккомпанемент материнских вздохов Сабуров провел осмотр. Его руки двигались четко, стремительно и даже как-то безжалостно: Митя пару раз ойкнул, когда врач ощупывал его живот. Ничего не сказав, Сабуров подошел к раковине и вымыл руки. Екатерина прислонилась к косяку и смотрела на его профиль. Прямой нос, острый подбородок, четкая линия челюсти, – будто нарисован жестким карандашом, едва не прорывающим бумагу. Выбивались только уши: округлые, без выступающих мочек. Сабуров выглядел бесстрастным, но над переносицей не разглаживалась четкая вертикальная морщина.

Он взял полотенце и, вытирая руки, рекомендовал Мите сон и отдых.

Дмитрий Христианович незаметно ускользнул на свой пост.

В воздухе запахло резко и пряно: Сабуров налил настрадавшейся матери успокоительных капель, Таисья Анатольевна снова тихо плакала. Отец Мити от капель отказался, но на слова «чего-нибудь покрепче» кивнул, затем сдержанно поблагодарил врача и Екатерину. Она видела, как у Карпова-старшего дрожат руки.

Вышли вместе. Сабуров пропустил Екатерину вперед, и она шла, подстраивая шаг под мерное покачивание поезда. В переходе между вагонами грохотало сильнее, чувствовался ночной холод, и она плотнее стянула шаль.

Купе Екатерины было первым.

– Доброй ночи. – Она бросила короткий взгляд на Сабурова через плечо.

– О-па! – неожиданно отреагировал тот. – Екатерина Елизаровна, а у вас глаза светятся в темноте. Как у кошки, только голубым.

Екатерина застыла, глядя на ручку двери, потом снова посмотрела на Сабурова и, не отводя взгляда, спросила:

– И как, красиво?

Тот помолчал и ответил:

– Жутко.

Растянутый в улыбке рот не добавлял ей очарования, но Сабуров не отшатнулся.

– А ведь обычно глаза у вас карие, темные почти до черноты.

Он прислонился к стене и продолжил:

– И миллионом черных глаз

Смотрела ночи темнота

Сквозь ветви каждого куста .

– Доброй ночи, Владимир Леонидович.

– Доброй ночи.

Екатерина захлопнула дверь, включила свет и снова подошла к окну. Темнота превращала стекло в зеркало, где множились отражения ее лица и электрических ламп за спиной.

– Эх, Владимир Леонидович, вы еще самого интересного не видели, – сказала она.

Отражение на стекле начало меняться: свечение заполнило глаза целиком, щеки ввалились, губы приподнялись, обнажая длинные и тонкие зубы, кожа натянулась на кости, а нос почти исчез. Темные волосы, сколотые черным бантом, слились с темнотой за окном. Над кружевным воротничком платья теперь качался череп с голубым сиянием в глазницах. Екатерина глухо рассмеялась: за семь лет службы она успела привыкнуть к своему отражению, но до сих пор помнила по-лягушачьи холодную кожу паренька, который, увидев ее, оступился, провалился под лед и так и не смог выплыть. Угрызений совести она не испытывала: просто старалась не поворачиваться к людям лицом, когда использовала дар.

Сон ей снился мутный. Андрей, ее погибший муж, вдруг оказался в лагере под Харбином, на который ихэтуаньские ведьмаки обрушивали свои проклятия. Выглядело так, как будто лагерю просто не везло: дважды загоралась палатка, где лежали раненые, помощник доктора облил руки кислотой, начиналось неожиданно заражение там, где не должно быть… Мелкие демоны пользовались любой возможностью, любой неосторожностью. Она и еще трое одаренных из Охранки душили руками черных угрей, поборников смерти, увивавшихся вокруг лагеря и железной дороги. Одного угря она поймала прямо перед лицом Андрея, но он даже не взглянул на нее: все смотрел на горизонт, разделенный пополам столбом дыма от очередного взорванного моста. Она взяла его за руку и отвела в палатку, внутри которой оказалась спальня их дома в Петербурге, и они легли в постель, не раздеваясь, и смотрели друг на друга, и слушали, как с гомоном прибывают отряды Сахарова из Хабаровска. Она испугалась, что забыла цвет его глаз, но, к счастью, Андрей уже заснул, и она следила, как он спит, не выпуская ее руки, как колеблется прядь волос от вдоха и выдоха и как лунный свет ласково гладит его висок.